Ленин — Сталин. Технология невозможного
Шрифт:
Это был момент истины: проглотят ли правительственные меры «народные представители»?
Проглотили, и даже не жуя! В ночь с 9 на 10 июля, получив сведения о катастрофическом провале наступления на фронте, исполкомы всех Советов (рабочих, солдатских и крестьянских) собрались на совместное заседание, чтобы ответить на извечный русский вопрос: «Что делать?» Посовещавшись, решили провозгласить Временное правительство «правительством спасения революции» и дать ему полномочия для наведения порядка, в первую очередь в армии. В прокламации ЦИК по этом поводу говорилось:
«Пусть правительство суровой рукой подавляет все вспышки анархии и все покушения на завоевания революции. И пусть проведет в жизнь все те меры, которые необходимы для революции».
Как видим, и «борьбу с контрреволюцией» с помощью полиции и армии придумали отнюдь не большевики.
Вся эта история стала «моментом истины» для обеих властей. События 4 июля на самом деле были стихийными, и как Советы, так и правительство прекрасно об этом знали. Знали и то, что большевики сыграли нейтрализующую роль, возглавив выступление и удержав его хотя бы в каких-то благопристойных рамках. Репрессии были откровенной расправой с успешным политическим конкурентом. И когда большевики впоследствии, уже придя к власти, делали нечто подобное (кстати, с куда большим основанием), их клеймили позором как предателей социал-демократии. Ну, стало быть, предателями были и социалисты, нечего тут двойную мораль разводить…
Но предали они и Временное правительство, которому присягали на верность. Едва присвоив ему титул «правительства спасения революции» и выдав «карт бланш» на наведение порядка, господа социалисты тут же попытались этот процесс затормозить, потребовав соблюдения в репрессиях принципа личной ответственности. Мол, сажать можно только отдельных деятелей, замешанных в событиях, а всю большевистскую партию — ни-ни… Посечь «ужасного ребёнка», конечно, надо, но в исправительное заведение запирать не следует. Не кто иной, как эсдеки подвергли министра Переверзева жестокой критике за то, что он распорядился обнародовать компромат на Ленина без санкции кабинета, и в итоге вынудили его уйти в отставку — а ведь он тем самым переломил настроение гарнизона и всех спас!
Стоит ли удивляться, что любимым эпитетом у большевиков для обозначения социал-демократов было «социал-предатели»?
Именно в июльских событиях кроется дальнейшая активная нелюбовь большевиков к бывшим братьям по революции. Эту нелюбовь ставят в вину почему-то исключительно Сталину (Некоторые пишущие господа, начиная с незабвенного Эрнста Генри, договорились даже до того, что, запретив немецким коммунистам выступать вместе с социал-демократами, Сталин привел Гитлера к власти.) Но, во-первых, отсутствие любви было обоюдным. А во-вторых, если рассмотреть поведение социал-демократов летом 1917 года, сразу становится понятным, почему большевики их так неласково называли. И «вождь народов» хорошо помнил уроки того лета.
Но если бы это было все — так о чём и речь!
В данной июльской истории меня заинтересовал один маленький вопросик: откуда, спрашивается, взялись 4 июля стрелки на крышах? И вообще как-то уж очень хорошо все сошлось: сначала откровенно провокационные действия министерства внутренних дел по отношению к анархистам (а заодно и всей теплой компании, что собралась на даче Дурново). Потом очень своевременная провокация с «немецкими» связями Ленина. Впрочем, это могло совпасть, быть обусловлено ходом событий. Но стрелки, стрелки-то откуда?
Как за борьбой с анархистами, так и за историей с «немецкими связями» маячат одни и те же фигуры — министра внутренних дел г-на Переверзева и Керенского, который в июне 1917 года был военным министром, а в июле стал председателем правительства. Контрразведка не могла дать ход следственным материалам без разрешения Переверзева, и совершенно не верится, что тот пошел на эту меру без санкции вышестоящего начальства, то есть Керенского.
Но есть и еще более любопытные моменты. Рассмотрим повнимательнее историю с «немецкими деньгами».
Нет, я вовсе не хочу утверждать, что Ленин не брал деньги у немцев. Он взял бы их хоть у чёрта — почему не брать, раз дают? Другое дело, что Ильич не собирался ничем поступаться — но у немцев были основания финансировать большевиков и без каких-либо условий, просто ради претензии?
Речь-то ведь шла совсем о другом. Во-первых, вопросы финансирования в повседневной политической жизни являются в известной степени табуированными, и ясно почему — если начать разбираться, кто кому дает деньги, стронется такая грязевая лавина, что погребет под собой всех. Социалисты Переверзев и Керенский, нарушив это табу, поступили не просто не по понятиям, а откровенно похабно. Но главное не в этом, а в самом механизме провокации.
Строилась она так: в апреле в генштаб обратился некий прапорщик Ермоленко, который заявил, что завербован немецкой разведкой. На допросе он показал, что Ленин-де также немецкий агент. Ввиду «особой важности» информации троим членам кабинета министров — Керенскому, Некрасову и Терещенко [164] — поручили курировать расследование. Основное следствие вела контрразведка Петроградского военного округа — кстати, под это дело она установила слежку за большевистскими руководителями, прослушивала их телефонные переговоры. Что уж там она сумела найти — Бог весть, к июлю следствие закончено не было, но какие-то материалы имелись.
164
Военный министр, министры путей сообщения и финансов.
Вечером 4 июля представители нескольких полков гарнизона были вызваны в контрразведку. Им представили «дело Ленина», которое, как уже говорилось, шокировало неискушенных солдатиков и привело к тому, что части гарнизона заявили о лояльности правительству. Но и это еще не все. Решив развить достигнутый успех, контрразведчики через двоих «возмущенных граждан» — бывшего представителя большевистской фракции в Думе Алексинского и эсера Панкратова, решили передать часть материалов в печать.
Всё бы ничего, если бы «дело Ленина» не совпадало в базовых пунктах с другим делом, несколько более ранним — полковника Мясоедова. И там тоже был «завербованный немцами» поручик, который обладал бездной не полагающейся ему по штату информации. Там тоже была шумная газетная кампания. Два раза суд оправдывал полковника, настолько липовым было обвинение, и лишь на третий раз, когда на судей уже конкретно надавили, Мясоедова всё же приговорили к смертной казни. Приговор продавливал персонально великий князь Николай Николаевич… ну, это не слишком интересно, а знаете, кто составлял обвинительный акт по этому насквозь фальшивому делу? Гучков — тот самый, который был военным министром в конце апреля (когда прапорщик Ермоленко явился в генеральный штаб с разоблачением Ленина), сторонник выполнения союзнических обязательств во что бы то ни стало и председатель Военно-промышленного комитета. А сменил его на министерском посту Керенский, курировавший расследование по поручению кабинета, а также руководивший контрразведкой как военный министр. Правда, интересно? Оба дела были сляпаны по одному шаблону — а в Петрограде оставалось слишком много людей, помнивших, при каких обстоятельствах был повешен полковник Мясоедов.
И когда «дело Ленина» передали в печать — вот тут проняло уже и кабинет министров. Князь Львов лично обзванивал газеты и убеждал их снять материалы с обвинениями. Со своей стороны то же самое делал Чхеидзе. Публикации удалось перехватить — выступила только откровенно желтая газетка «Живое слово», — но вот слухи, которые пошли из полков, остановить было уже нельзя. Вскоре материалы «Живого слова» вышли на листовках, и газеты принялись их бурно обсуждать. В итоге Переверзев вылетел в отставку — но дело уже было сделано.