Ленин
Шрифт:
«17. IX. т. Уншлихт! Будьте любезны распорядиться вернуть мне все… бумаги с пометками, кто выслан, кто сидит, кто и почему избавлен от высылки. Совсем краткие пометки на этой же бумаге.
Ваш Ленин»{98}.
Ответил вместо отсутствующего Уншлихта его заместитель Г. Ягода на следующий же день, около полуночи (работы в ГПУ было много: столько людей нужно было арестовать, сослать, выслать, а то и расстрелять…).
«18. IХ.1922 г. 23 часа 45 мин.
тов. В.И. Ленину.
Согласно Вашего распоряжения посылаю обратно присланные Вами списки с соответствующими пометками на них, и фамилии лиц (выделенных отдельно), кои оставлены по тем или другим причинам в Москве и Питере.
С ком. приветом Г. Ягода.
Р.S. Первая партия уезжает из Москвы 22.IX. в пятницу. Г.Я.»{99}
Списки пространны, обширны, с подзаголовками: «Профессура 1-го Московского университета», «Профессора Петровско-Разумовской сельскохозяйственной академии», «Профессора Института инженеров путей сообщения», «По делу Вольно-экономического общества», «Список антисоветских профессоров Археологического института», «Общий список активных антисоветских деятелей по делу издательства «Берег», «Список лиц, проходящих по делу № 813 (группа Абрикосова)», «Список антисоветских агрономов и кооператоров», «Список врачей», «Список антисоветских инженеров», «Список литераторов», «Список питерских литераторов». Кроме этого составлен специальный «Список антисоветской интеллигенции г. Петрограда».
В первой «партии», включая дополнительный список, значится 120 человек. Документ первоначально подписан 31 июля 1922 года Каменевым, Курским, Уншлихтом. В конце горестного перечня блистательных имен, многие из которых и поныне являются гордостью России, стоит примечание Ягоды: «Согласно решению Политбюро ЦК РКП комиссия под председательством т. Дзержинского рассматривала ходатайства об отмене высылки лиц, считающихся незаменимыми в своей отрасли и о которых соответствующими учреждениями делались заявления об оставлении на месте». Я не буду приводить весь список. Назову лишь ряд фамилий и пометки против них, сделанные в ГПУ. Ленин долго сидел над списком,
Ленинский прищуренный взгляд быстро пробегал строчки приговорного списка, выделяя про себя знакомые фамилии.
В параллельном списке ГПУ, где сформулированы обвинения против высылаемых, против фамилии Бердяева, например, записано: «Близок к издательству «Берег». Проходил по делу «тактического центра» и по «Союзу Возрождения», монархист, кадет правого устремления, черносотенец, религиозно настроенный, принимает участие в церковной контрреволюции. За высылку»{100}.
К слову сказать, эти роковые решения Ленин принимал, когда месяцем раньше Надежда Константиновна занималась с ним простейшими упражнениями: умножение двузначных чисел на однозначные и тому подобными интеллектуальными задачками. Тетрадь в 21 лист испещрена детскими по уровню упражнениями Ленина{101}. Становится не по себе: человек с трудом может решить арифметический пример для семилетнего ребенка, но определяет судьбу людей – цвета нации…
Напрасно искать в «Биографической хронике» отражение этой полицейской деятельности Ленина. Ведь его жизнь всегда показывалась только с той стороны, которая была освещена солнцем. А что в тени вождя – не принято было говорить, требовалось всячески сохранять эти тайные покровы. Конечно, о записке 17 сентября Уншлихту в «Биохронике» ни слова. Хотя авторы сочли, например, нужным указать, что в этот же день Ленин «пишет записки дежурному секретарю и в Управление делами СНК с просьбой прислать конверты и клей лучшего качества»{102}. Видимо, по мысли высоких контролеров из ЦК, эпизод с «клеем» более важен для высвечивания исторического силуэта Ленина, нежели его деяния по интеллектуальному обескровливанию нации…
Ровно за три года до этого, 15 сентября 1919 года, Ленин пишет длинное письмо Горькому, который прислал ему встревоженное послание по поводу арестов среди интеллигенции. Ленинское письмо крайне знаменательно, это, по сути, кредо вождя по отношению к интеллигенции. Можно было не сомневаться, что последователи вождя, впитавшие подобные ленинские установки, низведут российскую, советскую интеллигенцию до роли помыкаемой служанки.
Горький, как пишет известный публицист Е.К. Кускова, метался: его тянуло на родину, но оттуда шли тревожные вести; экзекуция над его народом продолжалась{103}. Великий русский писатель, в чьей судьбе нашла своеобразное, но глубокое отражение трагедия русской интеллигенции, еще пока не сдался, но уже испытывал огромное давление из Москвы. Чтобы сохранить творческую свободу, Горький должен был остаться вне родины. Но это было свыше его сил. Письмо к Ленину с протестом и просьбой защитить российскую интеллигенцию было как последняя конвульсия его свободы.
Ответ Ленина был демагогически злым, безапелляционным, резким. Он как будто бы уже знал, что Горький будет сломлен и побежден. И вместе с ним – все осколки русской интеллигенции, оставшейся на родине.
Признав, что при арестах интеллигенции «ошибки были», Ленин тем не менее заключает: «Ясно и то, что в общем мера ареста кадетской (и околокадетской) публики была необходима и правильна». Ленин поучает Горького: «Интеллектуальные силы» народа смешивать с «силами» буржуазных интеллигентов неправильно. За образец их возьму Короленко: я недавно прочел его, писанную в августе 1917 года, брошюру «Война, отечество и человечество». Короленко ведь лучший из «околокадетских», почти меньшевик. А какая гнусная, подлая, мерзкая защита империалистической войны, прикрытая слащавыми фразами! Жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками! Для таких господ 10 000 000 убитых на империалистической войне – дело, заслуживающее поддержки… а гибель сотен тысяч в справедливой гражданской войне против помещиков и капиталистов вызывает ахи, охи, вздохи, истерики…»
Ленин, как всегда, категоричен: он знает, что его гражданская война справедлива, что если она справедлива, то «гибель сотен тысяч» – это чуть ли не достижение. Русский писатель, посмевший высказать свою точку зрения на происходящее, сразу же становится «жалким мещанином».
Ленин далее утверждает, что «интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно».
Вот так цинично и плоско вождь русских большевиков оценил интеллигенцию своего отечества. Это не поразительная историческая близорукость, а «слепота классовых очков». К тому же, повторю, я глубоко убежден, прочитав множество документов о Ленине, – он никогда не любил Россию, как и ее интеллигенцию.
В конце письма Ленин не упускает, конечно, возможности нанести хлесткий удар и самому Горькому: «Не раз и на Капри и после я Вам говорил: Вы даете себя окружить именно худшим элементом буржуазной интеллигенции и поддаетесь на ее хныканье… Вполне понимаю, вполне, вполне понимаю, что так можно дописаться до того, что-де «красные такие же враги народа, как и белые» (борцы за свержение капиталистов и помещиков такие же враги народа, как и помещики с капиталистами), но и до веры в боженьку или в царя-батюшку. Вполне понимаю.
Ей-ей погибнете [20] , если из этой обстановки буржуазных интеллигентов не вырветесь! От души желаю поскорее вырваться.
Лучшие приветы.
Ваш Ленин»{104}.
Письмо, коряво написанное в истинно ленинском духе, выносит приговор российской интеллигенции. Раз она смеет сомневаться, даже быть «околокадетской», то какой же это мозг нации, это просто «г…о». Классовый скальпель Ленина безжалостен; мозг нации поврежден. На долгие десятилетия. Но это, так сказать, частное письмо, которое выражает прежде всего мировоззренческую установку самого вождя по отношению к интеллигенции, не принявшей революцию. Возможно, это так бы и осталось личным делом Ленина, не будь он главой советского правительства и признанным лидером большевиков. Ведь было ясно, что он просто не доверял интеллигенции. Вождь давно уже говорил, что «литературное дело должно стать составной частью… партийной работы». Разумеется, партийно-большевистской.
Уверовав раз и навсегда, что абсолютной истиной является марксизм, а затем большевизм, Ленин отказывал всем, абсолютно всем, иметь право на другую точку зрения и считать ее верной… На примере ленинского ума, мощного, сильного, но закованного в латы ортодоксального догматизма, можно проследить драму его политизации в такой степени, что мироощущение вождя превратилось в выражение светской религии, каковой стала идеология большевизма. В ленинской нетерпимости к инакомыслию есть нечто от средневековой инквизиции: вполне так можно дописаться до того, что-де «красные» такие же враги народа, как и «белые». Ленин не может даже теоретически допустить, что может быть прав кто-то, кроме «красных». Это ум религиозного фанатика, который не хочет в цепи рассуждений и аргументов даже допустить доводы иного плана. Ленин верит и требует, чтобы так верили и другие.
Все дело в том, что Ленин мог действительно требовать, ибо он был первым властным человеком в октябрьском эксперименте, облечен правами главы ордена диктатуры пролетариата. Поэтому другое его письмо, точнее, пространная записка, написанная Сталину, носит характер категорической директивы по отношению к инакомыслящей интеллигенции.
«Т. Сталин!
К вопросу о высылке из России меньшевиков, народных социалистов, кадетов и т. п. я бы хотел задать несколько вопросов ввиду того, что эта операция, начатая до моего отпуска, не закончена и сейчас.
Решено ли «искоренить» всех этих энесов? Пешехонова, Мякотина, Горенфельда? Петрищева и др.?
По-моему, всех выслать. Вреднее всякого эсера, ибо ловчее. Тоже А.Н. Потресов, Изгоев и все сотрудники «Экономиста» (Озеров и мн. мн. другие). Меньшевики Розанов (врач, хитрый), Вигдорчик, Мигуло или как-то в этом роде, Любовь Николаевна Радченко и ее молодая дочь (понаслышке злейшие враги большевизма); Н.А. Рожков (надо его выслать; неисправим); С.Л. Франк (автор «Методологии»). Комиссия под надзором Манцева, Мессинга и др. должна представить списки, и надо бы несколько сот подобных господ выслать за границу безжалостно. Очистим Россию надолго. Насчет Лежнева (бывший «День») очень подумать: не выслать ли? Всегда будет коварнейшим, насколько я могу судить по прочитанным его статьям.
Озеров и все сотрудники «Экономиста» – враги самые беспощадные. Всех их – вон из России. Делать это надо сразу. К концу процесса эсеров, не позже. Арестовать несколько сот и без объявления мотивов – выезжайте, господа!
Всех авторов «Дома литераторов», питерской «Мысли»; Харьков обшарить, мы его не знаем, это для нас «заграница». Чистить надо быстро, не позже конца процесса эсеров.
Обратите внимание на литераторов в Питере (адреса, «Новая Русская книга», № 4, 1922 г., с. 37) и на список частных издательств (стр. 29).
С коммунистическим приветом, Ленин»{105}.
Полицейское распоряжение Ленина, бессвязное, но написанное на одном дыхании, химическим карандашом, – беспощадно, жестоко по своему содержанию. Безусловно, это послание вождя адресат расценил как директиву, начертав в верхнем углу: «Т. Дзержинскому, с возвратом. Сталин».
Мы долго, более четверти века, размышляли после XX съезда партии, откуда пришла к Сталину беспримерная жестокость по отношению к своим соотечественникам. Не было и намека даже подумать (автор настоящей книги в том числе), что отцом внутреннего терроризма, беспощадного и тотального, был сам Ленин. Другое дело, откуда у Ленина эта страсть. Он не бегал из тюрем и ссылок, как деклассированный революционер Джугашвили, а спокойно проживал в благополучных странах и городах…
Думаю, все это от усвоенной Лениным философии «революционного права и морали» – все дозволено во имя достижения цели. Макиавелли не мог и предположить,
Фанатичная вера в то, что история оправдает любые его шаги и меры, если цель будет достигнута, окончательно поселилась в сознании Ульянова-Ленина, когда власть (довольно неожиданно и для него самого) оказалась в руках большевиков.
Я бы назвал это явление якобинством души. Лидер партии, как глава специальной службы, показывал пример чекистам, как нужно «заботиться» о выполнении «спущенных» партией директив. Уже в конце 1922 года Ленин вновь возвращается к теме высылки. Он диктует по телефону Фотиевой записку для Сталина еще об одном вольнодумце, Н.А. Рожкове:
«…Предлагаю: первое – выслать Рожкова за границу, второе – если это не пройдет (например, по мотивам, что Рожков по старости заслуживает снисхождения), то… послать, например, в Псков, создав для него сносные условия жизни и обеспечив его материально и работой. Но держать его надо под строгим надзором, ибо этот человек есть и будет, вероятно, нашим врагом до конца.
Ленин»{107}.
Так Ленин вносил личный вклад в реализацию своей зловещей формулы: «Очистим Россию надолго». От интеллектуальной совести. Ленина не останавливало, что его указание «перстом вождя» на жертвы – глубоко аморально. Ведь он лично был знаком с большинством тех, кому он предписывал: «Вон из России». Если письмо к Горькому – суть выражения умонастроения Ленина по отношению к интеллигенции, то записка, адресованная Сталину, – конкретная директива, требующая быстрого исполнения.
К слову, не без ленинского влияния Политбюро ЦК в августе 1922 года приняло еще одно решение, расширяющее круг репрессий против интеллигенции. «Коллективный мозг» постановил «одобрить предложения т. Уншлихта о высылке за границу контрреволюционных элементов студенчества. Создать комиссию в составе Каменева, Уншлихта, Преображенского»{108}. Большевики, ведомые Лениным, смотрели вперед; отрывали от родной почвы не только зрелых людей, но и зеленую поросль. Таков был Ленин: он мог из безопасной Швейцарии заклинать социал-демократов в России идти путем революции, спокойно проживая при этом царскую пенсию матери и ее доходы с аренды поместья. Он мог, демонстрируя приверженность высшим принципам нравственности, протестовать: кто «солгал или кто интриговал в изложении частной беседы между мною, Мартовым и Старовером»{109} (А.Н. Потресов) – и решительно предлагать высылку из отечества того же Потресова, которого знал с самого порога века… У Ленина «комплексов» не было; когда речь заходила о политике – для морали места не оставалось. Двойной стандарт в морали он считал естественным для себя.
Ведь, по существу, ленинский взгляд на художника, человека творческой профессии, сформировался у него еще в начале столетия. Отточил этот взгляд лидер большевиков, разглядывая со стороны российского гиганта мысли и пера Льва Николаевича Толстого. В этом отношении статья Ленина, приуроченная к восьмидесятилетию великого писателя, «Лев Толстой, как зеркало русской революции» весьма показательна. Даже Толстого, общепризнанного гения, Ленин способен оценивать лишь через призму революции…
«…С одной стороны, – писал Ленин, – гениальный художник, давший не только несравненные картины русской жизни, но и первоклассные произведения мировой литературы. С другой стороны – помещик, юродствующий во Христе. С одной стороны, замечательно сильный, непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши, – с другой стороны, «толстовец», т. е. истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, бия себя в грудь, говорит: «Я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками…»{110}
Взгляд Ленина на Толстого – поверхностный и вульгарный. Толстой еще на пороге XX века смог подняться на позиции приоритетов общечеловеческих ценностей, а Ленин навсегда застыл в своих классовых блиндажах. Ведь лидер большевиков совершенно определенно утверждал, что «серьезнейшей причиной поражения первой русской революции» было толстовское непротивление злу насилием{111}.
Но отмечу другое: великий Толстой понадобился автору статьи и для того, чтобы показать никчемность и ничтожность русской интеллигенции. Как и всякое явление, она многогранна. Но видеть в интеллигенции лишь «истасканных, истеричных хлюпиков» мог только человек, взгляд которого ограничен лишь прорезью классовой бойницы. Выгоняя творческую элиту за околицу отечества, Ленин обрекал ее на еще большие страдания.
Немалое число российских писателей, профессоров, ученых, инженеров, будучи загнанными в отчаянное положение, сами пытались выбраться за рубеж. Но здесь Политбюро и ГПУ проявляли бдительность. Генрих Ягода прислал в ЦК специальное письмо, где сообщал, что его ведомство имеет «заявления ряда литераторов, в частности Венгеровой, Блока, Сологуба, о выезде за границу». Ягода предостерегал: «Принимая во внимание, что уехавшие за границу литераторы ведут самую активную кампанию против Советской России и что некоторые из них, как Бальмонт, Куприн, Бунин, не останавливаются перед самыми гнусными измышлениями, ВЧК не считает возможным удовлетворять подобные ходатайства»{112}.
По отношению к украинской интеллигенции поступили несколько иначе. По предложению Уншлихта на Политбюро было принято решение: «Заменить высылку за границу высылкой в отдаленные пункты РСФСР»{113}. Не знаю, кому повезло больше; если дожили эти люди с Украины до роковых тридцатых, то страшный сталинский серп выкосил их всех…
Выехать хотели очень многие, особенно те, кто не видел для себя возможности заниматься в Советской России творчеством. Очень быстро, например, в зарубежном рассеянии возникло такое уникальное явление, как могучая русская литература. Думаю, что в главных ее атрибутах – высочайшем мастерстве, свободолюбии, в честности перед собой и историей – она и в чуждой среде продолжила лучшие традиции литературной России. Возможно, прав Глеб Струве, написавший: «Много ли может советская русская литература противопоставить «Жизни Арсеньева» Бунина, зарубежному творчеству Ремизова, лучшим вещам Шмелева, историко-философским романам Алданова, поэзии Ходасевича и Цветаевой, оригинальнейшим романам Набокова?»{114}Я бы добавил к этому блистательному списку российских философов и писателей имена Н.А. Бердяева, К.Д. Бальмонта, З.Н. Гиппиус, Д.С. Мережковского, Игоря Северянина, Л.И. Шестова, Б.К. Зайцева, М.А. Осоргина, Вячеслава Иванова, Л.П. Корсавина, С.Л. Франка и многих, многих других, коим не нашлось места на родине. Пишу эти строки, а в подсознании бьется парадоксальная мысль: не будь жестоким Ленин в своей высылке, их всех бы уничтожил Сталин. Это так: после октябрьского переворота в Россию приходило средневековье XX века… Люди поверили в 1917 году, что миссионеры от большевизма поведут их в страну обетованную, которой станет весь мир после всеобщей революции. Думаю, что в это верил и Ленин. А пока, писал В.Ф. Ходасевич, мучаясь в изгнании бедами России:
Прервутся сны, что душу душат,
Начнется все, чего хочу,
И солнце ангелы потушат
Как утром – лишнюю свечу…
Пытались уехать в зарубежье целые коллективы. Еще в мае 1921 года Политбюро под председательством Ленина рассмотрело вопрос «О выезде за границу 1-й студии Художественного театра». Решили, однако: «Отложить решение вопроса до доклада Луначарского: сколько из отпущенных лиц из ученого и артистического мира вернулось на родину (дать заключение ВЧК)»{115}. Долго спорили, отпускать ли Шаляпина. Сомневались Ленин, Сталин, Калинин, но поддержал просьбу великого русского певца Луначарский. В решении Политбюро записали: «Утвердить решение оргбюро и выпустить Шаляпина за границу при условии гарантии со стороны ВЧК, что Шаляпин вернется…»{116}
Люди долгие десятилетия с болью в сердце бежали из коммунистического загона. Это было одностороннее движение (за редким исключением). Нужны ли еще какие-то доказательства глубокой ущербности Системы, откуда они вырвались?
Еще при жизни Ленина в большевистском правительстве почувствовали, что исход российской интеллигенции ставит в исключительно тяжелое положение промышленность, горное дело, транспорт, связь. На заседании Политбюро 9 августа 1923 года под председательством Каменева обсудили записку Дзержинского, в которой тот писал:
«За границей имеется ряд довольно крупных русских специалистов, тяготящихся условиями своей жизни и желающих вернуться в Россию и работать. А мы бедны спецами. Самые лучшие у нас спецы – это полученные и почему-либо не расстрелянные от Колчака, Деникина и Врангеля. Надо давать индивидуальные прощения и принимать в русское гражданство…» Решили: «Допускать возвращение русских специалистов из эмиграции и привлекать их к работе»{117}. Но за рубеж в ходе Гражданской войны ушла лавина интеллигенции, вернулись тоненькие ручейки… Да остались еще те, «почему-либо не расстрелянные».
Однако, убедившись в существовании за рубежом огромной интеллектуальной России, Политбюро ЦК уже в 1923 году обязало ВЧК «организовать разложение белогвардейской эмиграции и использование некоторых ее представителей в интересах советской власти». Созданный позже специальный Иностранный отдел ОГПУ вел широкую «разработку» российской эмиграции, а иногда и «ликвидировал» особо «злобных врагов советской власти». Многочисленные тома спецсообщений советских агентов из западных столиц свидетельствуют: российские власти вначале изгнали массу интеллигенции, а затем делали все возможное для ее «разложения», дискредитации, подкупа для агентурных целей, стравливания различных группировок друг с другом. На многих известных ученых, писателей и, конечно, политических деятелей эмиграции были заведены многочисленные специальные дела-формуляры, в которых фиксировался каждый заметный общественный шаг человека, его высказывания и настроения. Например, в обширном фонде «Русская эмиграция» можно найти данные о слежке, отраженные в формулярах, почти за всеми влиятельными лицами российской эмиграции из числа интеллигенции: Федотове, Мельгунове, Бердяеве, Адамовиче, Алданове, Бальмонте, Берберовой, Бунине, Шмелеве, Гиппиус, Мережковском, Набокове, Тэффи, Бурцеве, Вишняке, Евреинове, Кшесинской, Стравинском и многих, многих других.
Интересно, что советская спецслужба пыталась втереться, например, в доверие к Н.А. Бердяеву и использовать его имя и влияние в своих целях. Однако, как сообщил агент Каль, Бердяев не принесет пользы, ибо «критикует коммунизм, является решительным противником материалистической философии и склонен беседовать лишь о теологии». Может быть, поэтому в формуляре ИНО ОГПУ Бердяев значится под кличкой Духовник{118}.
После нескольких попыток приблизиться к Бердяеву разведчики Менжинского со своим явно не теологическим мировоззрением оставили великого мыслителя в покое.