Ленни Голд в поисках самого себя. Бхуми
Шрифт:
На листе была изображена девушка с четко прорисованной обнаженной грудью и аморфными всеми остальными частями тела, несущая на голове что-то тяжелое. Мальчик оглянулся в поисках натуры. Напротив фонтана был лишь дом с атлантами, напрягшимися от тяжести ноши.
– Красиво, только там одни мужчины, и они – каменные.
– Я вдохнул в одного из них женское начало, – Амазонка настолько кокетливо, насколько могла это сделать закаленная в жестоких битвах воительница, поправила волосы.
– Мой маме понравилось бы, она тоже рисует.
– А где она, кстати? – Теперь стал оглядываться Адольф
– В магазине, – вздохнул мальчик, – это надолго. Она мне разрешила поиграть возле фонтана, покормить голубей. Жаль только он не работает и голубей нет. А что это? – Указательный палец мальчика потянулся к лацкану пиджака Адольфа, на котором был приколот значок с черной свастикой на белом фоне.
– Это хакенкройц – черный крест, призыв к беспощадной борьбе с коммунистами и евреями. Хочешь, подарю?
– Хочу значок, но смысл у него какой-то зловещий. У мамы свастик много, но такой, как у тебя, у нее точно нет.
– Видать, твоя мама – истинная арийка. Почему же я ее не знаю? У меня, кстати, их тоже много. Могу показать. Здесь недалеко.
Удушливая волна безотчетного беспокойства охватила мальчика. Это амазонка встала со своего места и положила ему на плечи свои руки и, насмешливо улыбаясь, потрепала его по голове. Ленни поднял руку и тоже взъерошил себе короткие волосы, в точности повторяя ее жест. Она удивленно взглянула на своего соратника. Тот усмехнулся.
– Мама, будет меня искать, – амазонка легонько дернула его за удлиненный сверху кончик уха, он почесал его.
– Ты же сказал, что она надолго.
Амазонка пощелкала пальцами перед лицом Ленни, и он помахал рукой перед собой, вроде отгоняя невидимое надоедливое насекомое. Она начала как бы шутливо тянуть его в нужном им направлении.
– Ну ладно, только быстро. Чтобы я успел вернуться до того, как мама начнет меня искать.
Адольф резко встал, без лишних слов сгреб мелки в коробку, небрежно сунул ее, альбом и тряпку в ранец, закинул его за плечи и спустился вниз.
Шли и впрямь два шага: в подвал дома по соседству со сквером. Там было душно, влажно и так сильно и пронзительно пахло краской, что Ленни сразу же сунул нос в ворот рубашки и зажал двумя руками.
– Так пахнет победа, – новый знакомый похлопал его по плечу и подтолкнул вперед.
Какой-то человек с таким же значком, что и у Адольфа, не отвлекаясь на вошедших, вырезал из плотного картона огромную свастику. На длинном столе кипами громоздились красные полотнища с белыми кругами внутри и уже законченные шаблоны.
Наконец, последний трафарет был сделан, со столешницы убран мусор, приготовлена банка с краской, которая невыносимо воняла. Адольф вздернул чисто выбритый подбородок, расправил плечи, выпятил грудь и высокопарно заявил:
– А сейчас ты станешь свидетелем начала возрождения арийской нации, – и он жестом человека, которому беспрекословно подчинялись, махнул рукой: – Начинай.
Работник немедля разложил несколько полотнищ в ряд на столе, разровнял складки, выложил в середине белых кругов трафареты. Но тут.
– Адольф, Юргенс, – кто-то легко постучал носком пыльной туфли в стекло подвального оконца. Юргенс, уже мокнувший тампон в черную краску и приготовившийся наносить ее, поднял голову и вопросительно посмотрел на Адольфа, тот кивнул в сторону двери.
– Мы сейчас вернемся. Ничего не трогай.
Оба торопливо вышли, оставив Ленни одного. Стало как будто легче дышать. Плотное облако, окутывающее его и заставляющее подчиняться, ушло вместе с Адольфом. Присутствие странного художника непривычно и завуалировано подавляло, делало покорным, убивало радость. Первоначальное любопытство и неосознанное притяжение к рисующему человеку там, возле фонтана, здесь сменилось чувством опасности, безотчетным страхом и готовностью защищаться, но и оно тоже приглушалось. Ватные руки и ноги делали совсем не то, что хотела бы делать голова. Сказывалось влияние амазонки, которая не оставляла Ленни ни на секунду, то вела под руку, то закрывала глаза, то танцевала вокруг него. Но ушел Адольф, ушла она, ушел и страх.
Все трое мужчин остановились недалеко от окна со стороны улицы и что-то тихо, но очень эмоционально обсуждали, возбужденно жестикулируя.
У Ленни появилась возможность прийти в себя, осмотреться и сбежать. Но что-то его останавливало.
Свастика. Ленни вспомнил мамины слова. Она говорила, что свастика – это космический символ чистоты, мудрости, проницательности и смирения перед богом. Она дает способность преодолевать все искушения и соблазны, разрушает зло внутри человека и все препятствия на пути к добру. Свастика должна крутиться только по часовой стрелке, тогда она созидает, помогает, защищает. Если ее нарисовать против часовой стрелки, хоть и случайно, то она будет работать на разрушение как для человека, который ее нарисовал, так и для его семьи, родственников и даже страны.
10-летний мальчик почувствовал всем своим существом, что здесь и сейчас должно совершиться величайшее в истории человечества святотатство: использование сил добра для целей зла.
Двое из троих за окном торопливо зашагали прочь от подвала, третий возвращался назад. Нужно было что-то быстро сделать. Разлить краску на будущие флаги? Это поможет ненадолго, сошьют и напечатают новые. Что-нибудь всыпать в саму краску? Нет. Шаги приближались. Идеальное решение искрой мелькнуло в голове, а руки не замедлили воплотить его. Ленни просто перевернул все трафареты свастики против часовой стрелки и встал там, где стоял. Тот, кого называли Юргенс, молча прошел на свое место, грубо оттолкнув мальчика, склонился над флагом и начал набивать трафарет, переходя от одного полотнища к другому. На Ленни он больше не обращал внимания. Мальчик довольно улыбнулся, повернулся к двери и бросился прочь, поспев к магазину как раз к тому времени, когда его мать выходила с покупками.
Их квартирка, расположенная на верхнем этаже стоящего на невысоком холме пятиэтажного здания, была самой маленькой в доме и потому самой дешевой. Но сверху открывалась великолепная панорама почти половины города. При свете восходящего и заходящего солнца город окрашивался нежно-розовым или оранжевым цветом, стекла квартир и витрин отбрасывали блики красными солнечными зайчиками. А днем крыши домов веселили глаз разноцветьем. Люди внизу суетливо проживали свои жизни, спешили насладиться всеми ее дарами: есть, любить, творить.