Лента Мёбиуса
Шрифт:
Когда спустя много лет при этапировании в колонию «Полярный медведь», куда не было ни железных, ни автомобильных дорог, я действительно оказался в ледяном корабельном пространстве между днищем и палубой, мне невольно вспоминались и прежнее несмышлёное ребяческое настроение, и сама песня.
Увы, действительность оказалась диаметрально противоположной ей; замкнутый трюмный отсек, кое-как приспособленный для перевозки заключённых, а затем и колония строгого режима были сущим адом, без малейшего налёта романтики. Только слова «Сойдёшь поневоле с ума, отсюда возврата
И не было ничего похожего, чтобы в соответствии с этим лагерным гимном зэки, стоная от качки, обнимались как родные братья. Стонали – да, случалось, а насчёт объятий – нет.
Помню, как в трюмном полумраке один этапируемый верзила хотел присвоить мою пайку хлеба. Он всё норовил схватить меня за горло, а я сломал ему палец на руке. «Грабитель» заорал от боли так, что всполошились конвойные, находившиеся на верхней палубе.
– Попробуешь ещё раз полезть, сверну тебе шею, – негромко прошептал я верзиле на ухо, – и дотронувшись до своего соседа Ванюшки Коношонкова, бессильного, покалеченного вертухаями сорокалетнего мужика, добавил: – И у него не смейте больше отнимать что-нибудь.
Но всё это происходило потом. Будучи же подростком, я нередко играл на аккордеоне или гитаре и пел блатные песни на лавочке во дворе нашего дома, в закрытом углу, обсаженном деревьями, в окружении мальчишек и девчонок. А когда принимался за разухабистую «А ну-ка убери свой чемоданчик», исполняя песню голосом знаменитого Чарлея и в ускоренном темпе, вся наша гопкомпания срывалась со своих мест и чуть ли не до упаду кружилась в бешеном неистовом танце, похожем на пиратскую жигу.
И сколько было радостного визга и крику!
Девчонки смотрели на меня горящими влюблёнными глазами, а я, сильный, уверенный в своей значимости, виделся себе королём Артуром в окружении подданных и демонстрировал полную невозмутимость и напускное пренебрежение к ним. Настоящее житие казалось офигительным, будущее же грезилось просто сказочным и несравнимым ни с чем земным, а сам я – могущественным, всесильным.
Случалось, на наших оргиях присутствовала и Томочка Манеева, жившая неподалёку от нашего дома. Молчаливая, скромная, она внимала мне, затаив дыхание, но никогда не танцевала, так что отличалась от всех моих почитательниц. Только девочка была на три года моложе меня – ещё совершенный ребёнок – и в ту пору не представляла собой ничего интересного.
– Ты романтизируешь блатной шансон, он кружит тебе голову, – укоризненно говорила мать. – И программирует на подсознательном уровне! Смотри, доведёт он тебя до мест не столь отдалённых.
– Да ладно, мам, ты послушай, сколько иронии в голосе той же Кавановой, – отвечал я на её упрёки. – Она всё время дистанцирует себя от преступной экзотики. И меня никакой стороной не притягивает к уголовному.
– На тебя соседи жалуются. Говорят, ты дурно влияешь на их детей. И это они предъявляют мне, школьному педагогу, чей сын не должен вызывать ничего предосудительного!
Мать словно предчувствовала
Отмечу ещё, что учителя музыкальной школы, в которой я занимался, не раз предлагали мне участвовать в певческих конкурсах, как городских, так и областных, но по странному стечению обстоятельств соискательства эти всегда совпадали с соревнованиями по рукопашным боям, и я отдавал предпочтение боевому мастерству.
Тем не менее перед окончанием школы я сказал матери, что хочу поступить в Институт культуры на консерваторский факультет, чтобы совершенствовать вокальное искусство, а потом выступать на эстраде и через это сделаться известным и обеспеченным человеком; я чувствовал, что у меня есть все данные для успешного шансонье.
– Валя, ну где мы найдём деньги на твоё обучение в вузе? – с грустью ответила мать. – Ты видишь – мы и так еле перебиваемся от зарплаты до зарплаты. Тебя надо будет обеспечивать финансово, а у меня здоровье уже не то, не могу я в прежнем объёме заниматься репетиторством.
Ладно, пусть так, думал я, обойдёмся пока без консерватории, а дальше посмотрим.
Кончилось тем, что меня призвали в армию. В спецназ ВДВ – после прохождения специальной комиссии. Главными факторами отбора были моя физическая и психологическая подготовка и регулярные занятия рукопашным боем.
Прослужив год, я подал соответствующее заявление, и был зачислен контрактником.
Вновь с Томочкой Манеевой мы встретились во время моего последнего армейского отпуска. И, крепко полюбив друг друга – нам так казалось обоим, что крепко, – решили зарегистрироваться после моего возвращения на гражданку.
И предпоследний отпуск я тоже проводил в Ольмаполе. Помню, как на следующий день по приезде мне «подфартило» познакомиться с Ларисой Чернецовой, девушкой на два года старше меня, учительницей английского в той же школе, где преподавала и моя родительница, и мы начали встречаться.
Как мать прознала, что я гуляю с Чернецовой, не знаю, только она спросила:
– Ты жениться на ней собираешься?
– Нет, – ответил я, несколько удивившись её вопросу.
– Тогда какого рожна ты ей голову морочишь?!
Вечером, встретившись с Ларисой, я так и сказал, что с женитьбой у нас ничего не выйдет. Она сразу загрустила, поникла, разговор оборвался, я проводил её до дома, и на этом наш роман закончился. Только – к моему удовлетворению – долго она не тужила, а вернулась к прежнему своему другу и к моменту следующего моего приезда уже была замужем.
Как-то, в один из моих последних отпускных дней, мы с ней столкнулись на улице, она притворилась, что не узнала во мне своего бывшего ухажёра, и с непринуждённым холодным лицом прошла мимо.
Удивительно было, как она располнела в замужестве – до двойного подбородка, – подурнела и выглядела совершенно чужой женщиной; особенно меня поразил вид её толстых ног, выпиравших над голенищами сапог. И кожа лица её сделалась грубой, как подошва.
Я всё недоумевал, что я прежде находил в ней такого привлекательного?