Леонид Красин. Красный лорд
Шрифт:
Еще до этого, в феврале, к нему в Нижний приехал Бруснев, недавно окончивший институт. Устроившись инженером на железную дорогу Москва — Брест, он занялся созданием в городе и вокруг него марксистских кружков при содействии Кашинского и присоединившегося к ним Федора Афанасьева. Часто встречаться они не могли, чтобы не привлекать внимания полиции, и связь между ними осуществляла Любовь Миловидова. Красин для всех оставался ее женихом, и она ездила к нему, не возбуждая подозрений, а на обратном пути заезжала в Москву к Брусневу. В марте московские марксисты решили создать объединенную всероссийскую партию — видимо, это Бруснев и обсуждал с Красиным. Прощаясь, тот попросил его зайти в Петербурге к Миловидовой и своей рукой записал ему в блокнот ее адрес. Эта неосторожность оказалась роковой: в столице Бруснева 26 апреля задержали с чемоданом нелегальной литературы.
Шестого мая Леонида, а с ним и Германа арестовали на съемной квартире и посадили в губернскую тюрьму, где продержали около недели. К тому времени московская организация была разгромлена, из ее членов уцелел один Афанасьев, который скрывался у рабочих в Питере. Решив, что речь идет о масштабной подпольной сети (хотя революционеры так и не успели ее создать), полицейские отвезли Леонида в московскую Таганскую тюрьму, где содержались все арестованные (Германа освободили за отсутствием улик). Оттуда 20 мая он отослал родным в Иркутск письмо, в котором пытался их успокоить: «Чувствую себя вполне нормально и был бы также совершенно спокоен, если бы знал, что вам удается отнестись ко всему приключившемуся по возможности спокойнее, без тягостных и напрасных тревог и терзаний. Знаю, что трудно это, но что же делать? Лучше все-таки перетерпеть, не муча себя понапрасну, чем изнывать в разных тревожных и невыносимых предположениях, думах и пр. За меня, повторяю, будьте спокойны: ни болезнь, ни уныние, ни тоска вконец меня не одолеют. Знайте же это; и еще раз прошу — не тревожьтесь и не унывайте…»
В одиночной камере № 505 на втором этаже ему пришлось провести 10 месяцев, первый из которых был особенно трудным: ему не давали книг, не позволяли свиданий и переписки. Но он, как образцовый революционер, не унывал: куском кирпича записывал на стенах математические уравнения, играл сам с собой в шахматы, вылепленные из хлеба, делал зарядку. Потом ему позволили брать книги из тюремной библиотеки, он продолжил учить немецкий и даже перевел толстый труд Шульце-Геверница по экономике — видимо, в компенсацию за то, что книг по экономике на русском ему не выдавали. Зато он прочитал немало трудов по философии, истории, естественным наукам. По его воспоминаниям, пребывание в тюрьме превратилось для него в «сплошной университет».
Осенью 1892 года его посетил Герман, рассказавший, что ему после окончания годичной воинской службы позволили восстановиться в институте. Когда брату надо было сдавать чертежи для экзамена, Леонид, изготовив в камере примитивные чертежные принадлежности, делал для него эскизы. Миловидова писала ему, но не навещала — он узнал от Германа, что она собирается ехать учиться в Европу. Тем временем следствие по делу Бруснева и его товарищей затягивалось, показаний против Красина никто из них не дал, и в марте 1893-го его выпустили под залог, так и не предъявив никакого обвинения.
Последней каверзой властей стало требование дослужить в армии недостающие четыре месяца — для этого его отправили «под строжайший надзор» в 12-й Великолукский пехотный полк, который квартировал в Туле. На этот раз ему пришлось пожить в казарме и хлебнуть трудностей военного быта, но в начале лета приехавший в полк Герман сумел убедить командира смягчить ему режим и использовать по специальности — для строительства полевого лагеря. «В скором времени брат там совершенно акклиматизировался и занял почти что „фельдфебельское“ положение», — пишет Герман. Вольность была такой, что вскоре Леонид смог на две недели уехать с несколькими знакомыми, включая Миловидову, в соседнюю Ясную Поляну, чтобы навестить Льва Толстого. Кумир всей читающей России интересовал его с детских лет, хотя Красин уже предвидел, что общего языка они не найдут.
Камера Воронежской тюрьмы, где сидел Красин
Так и случилось, о чем он позже рассказывал своему знакомому Виктору Оксу. По воспоминаниям того, «Толстой восставал против увлечения Красина Энгельсом. Однажды в пылу спора он крикнул:
— Наивные дети! Как вы не видите, что эти евреи (имелись в виду Маркс и Энгельс. — В. Э.) вас обманывают!
И
В другой раз разговор с Красиным у него происходил через окно. Он с улицы заглянул в горницу и сказал:
— Мир, дети. Пусть улягутся наши страсти до захода солнца.
— Ни гнева, граф, ни мира. Мир убивает мнения. Впрочем, нас в этом рассудит история.
— Нет, нас рассудит только Бог, — ответил Толстой.
— Это то же самое, — поддакнул Красин с улыбкой».
Слова спорщиков Окс мог передать неточно, но характерная для Красина ироническая манера общения, его нежелание падать ниц перед всеобщими кумирами схвачены точно. Максиму Горькому Красин тоже рассказывал про «сердитое лицо Толстого и колючий взгляд его глаз», но в то же время признавался Оксу, что в беседах с писателем «до известной степени слагалось его последующее мировоззрение». Этих бесед, впрочем, было немного: Толстому вряд ли понравилось общение с дерзким юнцом, и он постарался свести его к минимуму. В дневнике за август 1893-го он кратко упомянул «разговор с социал-демократами (юноши и девицы)» и свое несогласие с ними: «Они говорят: „Капиталистическое устройство перейдет в руки рабочих, и тогда не будет уже угнетения рабочих и неправильного распределения заработка“. — Да кто же будет учреждать работы, управлять ими? — спрашиваю я. „Само собой будет идти, сами рабочие будут распоряжаться“. — Да ведь капиталистическое устройство установилось только п[отому], ч[то] нужны для всякого практического дела распорядители с властью. Будет дело, будет руководство, будут распорядители с властью. А будет власть, будет злоупотребление ею, то самое, с чем вы теперь боретесь».
Строительство Транссибирской магистрали. Фото 1891 г.
Много лет спустя приходится признать, что великий писатель в этом споре был, пожалуй, ближе к истине, чем самонадеянные «юноши и девицы», начитавшиеся Маркса.
В октябре Леонид покинул службу — несмотря на нестрогий режим, Герман нашел его «сильно похудевшим и полубольным». Еще летом московский суд вынес приговор по делу брусневцев, которые получили длительные сроки ссылки. После этого военный министр П. Ванновский, узнав, что один из подозреваемых по делу служит в армии, приказал посадить его в военную тюрьму, а после сослать в Сибирь. К счастью, циркуляр долго блуждал по инстанциям и попал на подпись министру, когда Красин уже уволился со службы.
Узнав об ухудшении здоровья Леонида, знакомый по Петербургу марксист Николай Водовозов предложил ему пожить в Крыму у его родственников Токмаковых. Красин охотно согласился и пользовался их гостеприимством в имении Олеиз близ Кореиза почти целый год совершенно бесплатно — напротив, эти милые люди сами помогали ему деньгами. В имении жили Иван Федорович Токмаков — сибирский чаеторговец, ставший крымским виноделом, его жена Варвара Ивановна и их дети, из которых Красин часто общался с Еленой Ивановной — вскоре она стала женой философа, будущего священника, а тогда марксиста Сергея Булгакова. Вдобавок там постоянно гостили друзья хозяев и деятели культуры — от Льва Толстого до Федора Шаляпина (недаром после революции там, выгнав хозяев, устроили Дом отдыха работников искусств), но Леонид, похоже, ни с кем из них не встречался.
Свою тогдашнюю блаженную жизнь он позже описывал лаконично: «Исходил пешком весь южный берег Крыма, от Симеиза до Алушты; покончил со вторым томом „Капитала“ и к немецкому языку (основательно изученному в тюрьме) прибавил знакомство с французским». Письма родным более подробны и сопровождаются фотографиями и собственными зарисовками непривычной сибирякам южной природы. Матери он пишет: «Вот бы тебя, мамик, сюда перенести — пороскошествовала бы ты насчет фруктов». Сам он постепенно устал от Крыма, который «набил оскомину своим однообразием и некоторой, если хотите, прилизанностью». Томясь от бездействия, он то брался писать статью о распространении капитализма в южнорусских степях (не закончил), то отправлялся в дальние прогулки, конные и пешие, то ездил в Ялту помогать Токмаковым в их тяжбах с властями. Узнав, что неподалеку, в Ай-Даниле, на винодельческом заводе князя Голицына работает его товарищ по Технологическому Келлер, зачастил к нему в гости, а потом и устроился там проектировать казармы для рабочих.