Леонид Красин. Красный лорд
Шрифт:
Красин быстро уговорил Веру Федоровну отдать собранные средства не на театр, а на устройство подпольной типографии. Вечер-концерт состоялся, по иронии судьбы, в доме начальника жандармского отделения. Бакинская публика, не избалованная зрелищами, ломилась на представление, хотя билеты были не дешевле 50 рублей. Комиссаржевская пела, декламировала отрывки из ролей, даже танцевала тарантеллу. В антракте кто-то из богатых купцов поднес ей букет из сторублевок — тут же откуда-то взялся Красин, понюхал букет и воскликнул: «Хорошо пахнет! — И уже на ухо: — Типографской краской». После концерта актрисе передали пачку денег, перевязанную розовой ленточкой. «Через несколько дней Леонид Борисович уехал с ними за границу — покупать типографию. „Вы бы мне хоть ленточку оставили — на память!“ Смеется: „И так не забудете!“ Сумасшедший!»
Комиссаржевская еще
Савва Морозов
Кстати, вопреки словам Комиссаржевской, «покупать типографию» Красин не ездил — приобретение современной печатной машины инженером электростанции сразу вызвало бы подозрения. Поэтому революционерам пришлось попросить помощи у Ованесьянца — владельца небольшой бакинской типографии, которому были обещаны щедрые комиссионные. Весной 1903-го он заказал в Аугсбурге вожделенную машину и через месяц благополучно получил ее. Но тут случилось непредвиденное: Ованесьянцу так понравилась новая машина, что он не захотел ее отдавать, предложив вместо этого вернуть деньги. В итоге Трифону Енукидзе с товарищами пришлось взломать ночью склад, где стояло ценное оборудование, и на телеге перевезти его к себе.
Красин приложил еще немало усилий, чтобы оборудовать типографию современными машинами для обрезки, фальцовки, переплета и другими необходимыми инструментами. Чтобы всё это добро не досталось полиции, Трифон решил увеличить и без того строгие меры конспирации. Он арендовал в татарском квартале, на Нижне-Тазапирской улице, здание, где прежде помещалась конюшня, и вырыл там обширный погреб, где и должна была разместиться типография. Работы заняли почти два месяца, и в мае 1903-го «Нина» заработала наконец в полную силу. Ее работник Вано (Иван) Стуруа рассказывал: «Из первого дома, где мы жили, устроили подземный ход в закрытую половину конюшни. Ход начали из стенного шкафа и довели его в глубину до двух с половиной аршин. Внутри у нас были дубовые рамы, цементная облицовка… двери на шарнирах, блок с примитивной подъемной машиной, калильная лампа с сеткой. По блоку спускались и поднимались мы сами и поднимали грузы. Снаружи всё было окрашено под цвет стены. Всю эту работу проделали мы сами в течение полутора месяцев. Машина была установлена в закрытой половине конюшни, стена была завалена сеном».
В прежнем здании для отвода глаз устроили бакалейную лавку; там же жили работники типографии, где одновременно или по очереди трудились до восьми человек, получавших неплохую зарплату (25 рублей в месяц). Летом к ним присоединился бежавший с пересылки по пути в Сибирь Авель Енукидзе, но он, боясь ареста, почти не выходил из дома, как, впрочем, и остальные. Красин позже вспоминал: «Проживающие в доме печатники и наборщики подвергались строжайшей дисциплине и не имели права вообще выходить из дома. Через определенное время каждый из них получал отпуск, но его не разрешалось проводить в Баку. <…> Внутрь типографии, кроме Семена и меня, изредка посещавшего ее, больше для целей технической консультации или экспертизы, никто абсолютно не допускался, и провал был абсолютно исключен».
Московская
«Нина», оборудованная по последнему слову техники, могла печатать брошюры, листовки, газеты на пяти языках — русском, немецком, грузинском, армянском и азербайджанском. За два года работы в ней было выпущено почти полтора миллиона экземпляров всевозможных нелегальных изданий. Производительность была так велика, что социал-демократической литературы не хватало, хотя кроме «Искры» типография печатала региональную газету «Южный рабочий» и газету грузинских социал-демократов «Брдзола» («Борьба»). В итоге по предложению Красина «Нина» стала печатать — естественно, за деньги — материалы эсеров и других революционных организаций. Это вызвало протесты зарубежных искровцев, которые Никитич пресек, заявив, что все революционеры должны помогать друг другу в решении главной задачи — свержения царизма.
Между тем в июле 1903-го в Брюсселе открылся Второй съезд РСДРП, вскоре перебравшийся в Лондон. Красин отправился туда вместе с членом Бакинского комитета Богданом Кнунянцем; успехи «лошадей» в революционной пропаганде обеспечили им немалый авторитет. Прибыв на съезд, бакинцы оказались озадаченными свидетелями свар и склок между сторонниками Ленина и Плеханова, получившими вскоре прозвища большевиков и меньшевиков (или, для краткости, «беков» и «меков»). Позиция первых показалась Красину более убедительной: ведь они призывали к решительным действиям и строгой дисциплине, в то время как меньшевики уповали на пропаганду и мирное расширение влияния партии. Своим инженерским умом Красин понимал, что заявленной цели — пролетарской революции — может добиться только сплоченная подпольная организация, которая не болтает, а делает дело. Но свои взгляды на съезде не высказывал, понимая, что не может равняться авторитетом с социал-демократическими «зубрами». К тому же он, в отличие от лидеров обеих фракций, считал, что партия должна любой ценой сохранять единство — в этом залог ее выживания.
В состав нового ЦК партии из трех человек Красин, конечно же, не вошел. Но его документы изучал очень внимательно, а заодно помог это сделать многим другим. Лаконично, как всегда, он писал в мемуарах: «Я припоминаю, с каким чувством в темной фотографической комнате „Электрической силы“, в Баку, я проявлял в 1903 году первый манифест избранного на Втором съезде РСДРП Центрального комитета, присланный мне в Баку на фотографической светочувствительной пленке. Этот способ был выбран, чтобы при случайном провале письма содержимое его никоим образом не могло сделаться известным жандармам. Проявленная пленка послужила для нашей типографии тем первым оригиналом, с которого был сделан набор, и через несколько дней десятки тысяч экземпляров этого манифеста уже перевозились в разные части страны нашим транспортным органом».
После съезда подковерная борьба в партии продолжалась, и в октябре, вскоре после возвращения в Баку, Красин узнал, что кооптирован в ЦК вместе с другими сторонниками большевиков. Ценой этой уступки стал переход «Искры» в руки меньшевиков, которые потребовали передать им и бакинскую типографию. Перед ним встала дилемма: нарушить партийную дисциплину, за которую он сам постоянно выступал, или отдать посторонним, в сущности, людям «Нину», уже ставшую для него родной. В итоге был найден компромисс: через Трифона в том же татарском квартале был снят дом на 1-й Параллельной улице (в советские годы — Искровской), куда в ноябре 1903-го после соответствующей подготовки переехала «Нина». Енукидзе и его товарищи забрали с собой новую печатную машину и другое ценное оборудование, оставив меньшевикам старый станок. Прежняя типография продолжила работу под новым именем — «Надя», — но не могла конкурировать с «Ниной» и уже через полгода закрылась.
В типографии в то время работали около 15 человек, включая постоянных сотрудников — Авеля и Трифона Енукидзе, Сильвестра Тодрии, Ивана Стуруа, Владимира Думбадзе и других. Кроме них, в здание, вход в которое терялся в хозяйственных постройках, мог попасть только один человек — Красин. Правда, он из соображений конспирации по-прежнему появлялся там редко, в основном «для целей технической консультации или экспертизы» — проще говоря, когда что-нибудь ломалось или требовались деньги на новое оборудование.