Леонид Красин. Красный лорд
Шрифт:
Делегаты Третьего съезда РСДРП. Из альбома 1925 г.
Поездки в Москву, которые он обосновывал посещением театров и концертов, на самом деле требовались для налаживания связей с местными социал-демократами, многие из которых были ему знакомы со времен ссылки в Нижний Новгород. Правда, будучи членом ЦК, он не имел права участвовать в местной работе, чтобы не подвергать опасности провала себя самого и партийную организацию. Но личные встречи не запрещались, а в ходе их можно было
Накопленный в Баку опыт Красин был не прочь применить в других городах, где тоже надо было налаживать партийную пропаганду. Для этого он осенью 1904-го пригласил в Москву Трифона Енукидзе, который по его заданию снял на Лесной улице помещение в доходном доме купца Колупаева. Там по бакинскому образцу был открыт магазин-склад под вывеской «Оптовая торговля кавказскими фруктами Каландадзе». В его подвале приехавшие с Трифоном опытные печатники «Нины» установили аугсбургский станок, тоже привезенный из Баку. Район был наводнен полицией, напротив находилась Бутырская тюрьма, поэтому работа по наведению маскировки заняла длительное время — типография заработала только весной 1905 года. Расчет ее устроителей оправдался: блюстители порядка сквозь пальцы смотрели на то, что происходило у них под носом, и типографию на Лесной так и не раскрыли (сейчас в ее помещении работает музей).
«Нина» следовала за Красиным повсюду, словно ревнивая жена. Когда он осенью того же 1905 года перебрался из Москвы в Петербург, за ним уехала и типография, которую ЦК партии решил тогда перевести на легальное положение. В ней печатались большевистская газета «Новая жизнь» и другие издания, но в следующем году, когда революция пошла на убыль, полиция все же закрыла типографию, а знаменитую печатную машину конфисковала. Заведовавший экс-«Ниной» до конца Трифон Енукидзе в советское время нашел применение своим способностям, возглавив Гознак, а потом отправился тем же скорбным путем, что и большинство тех, с кем Красин работал в годы подполья.
Глава 2. Флаги и кровь
В начавшемся году социал-демократы думали не о революции, а о предстоящем Третьем съезде, где планировалось урегулировать наконец межфракционные споры. Красин 5 января приехал в Петербург, чтобы обсудить с местными партийцами кандидатуры делегатов. Первым делом он явился в салон знаменитых братьев Стасовых на Фурштатской. Младший брат Дмитрий Васильевич, знаменитый адвокат, не раз защищал революционеров и относился к ним вполне сочувственно, а его дочь Елена (партийная кличка Феномен) вообще была заядлой большевичкой, ведая всей «логистикой» Петербургского комитета. Пришедшего в гости Красина она первым делом познакомила с молодым человеком, увлеченно наигрывающим на рояле, — это был Николай Буренин, сын богатого купца и одновременно революционер, выполнявший самые опасные поручения партии. Красин сразу почувствовал к нему симпатию — он ведь тоже вел двойную жизнь, — но не мог предположить, что на ближайшие три года Буренин станет самым близким его соратником.
Обычно в салоне говорили об искусстве, но в этот раз тема была другой — неожиданно вспыхнувшая в городе забастовка рабочих, которую организовал священник Георгий Гапон. Хотя он открещивался от политики, составленная под его руководством петиция включала такие пункты, как свобода слова, собраний, забастовок. На власть это подействовало, как красная тряпка на быка, дело шло к разгону рабочего шествия, намеченного на 9 января. Красин дождался этого события и в роковой день стал единственным членом ЦК, наблюдавшим расстрел демонстрантов. Видел кровь на снегу, затоптанные бегущей толпой хоругви и царские портреты, слышал с разных сторон сухую россыпь винтовочных залпов. Вспоминал он об этом скупо, в отличие от Горького, тоже оказавшегося тогда в центре столицы, отметив только: «Не будучи вообще от природы впечатлительным, я был потрясен этой трагедией петербургского рабочего класса». Вечером, когда на улицах еще собирали убитых и раненых, он отбыл на поезде в Москву — надо было действовать.
Тот день перевернул жизнь многих в России, и Красин не был исключением. До этого он, как уже говорилось, часто не мог понять, какая из двух его жизней главная, но теперь сомнения исчезли. В воспоминаниях он пишет: «После 9 января я перестал серьезно смотреть на электрическую станцию… Было очевидно, что заваривается какая-то большая и совсем новая каша, и мне становилось ясным по моей партийной работе, что в Орехове я не жилец». В Москве он уже 10 января выступил на квартире своего знакомого, писателя Н. Гарина-Михайловского, где собралось много студентов и представителей интеллигенции. Рассказав им о случившемся в столице, он закончил выступление открытым — к черту осторожность — призывом включиться в революционное движение.
На следующий день он все же поехал на фабрику, но потом появлялся там лишь на несколько часов, и то не ежедневно, попросив выполнять свои обязанности товарища по партии Н. Вашкова. Куда важнее для него было участие в собраниях Московского комитета, проходивших чуть ли не каждый день. Правда, Красин сам толком не знал, какую линию вести: прежде он вместе с другими «соглашателями» выступал против созыва съезда, но теперь все чаще думал, что съезд провести нужно; иначе может возобладать меньшевистский курс на выжидание, а он был уверен, что партия должна немедленно, всеми силами поддержать революцию и возглавить ее. Так же думали многие партийцы, и для решения вопроса о съезде в Москве постановили созвать сессию ЦК. Судя по всему, решение принял именно Красин, не спросясь — было некогда — сидевших за границей партийных «зубров». Правда, в мемуарах об этом ни слова: то ли из скромности, то ли из нежелания брать вину за шаг, оказавшийся провальным.
Инициатива наказуема — Красину пришлось заниматься организацией сессии: «Надо было найти квартиры, ночевки, явки для целой дюжины цекистов, из которых каждый был для московской охранки ценной дичью. <…> Еще труднее было находить квартиры для заседаний, в которых человек двенадцать весьма разнообразно и далеко не элегантно одетых людей, выкуривавших необыкновенное количество папирос, выпивавших по два, по три самовара чая, а главное, говоривших беспрерывно с самого утра и до вечера по всяким резолюциям, поправкам, текущим моментам, вершили тогдашние судьбы партии».
Заседали дважды в день, утром и вечером, — каждый раз в новой квартире, чтобы не засекли шпики. Отсидев на утреннем заседании, Красин обычно сообщал собравшимся место следующего и уезжал в Орехово-Зуево: правление смотрело на его отлучки все более неприязненно, да и самого Савву, по слухам, за общение со «смутьянами» собирались отстранить от должности. Поэтому Леониду Борисовичу приходилось ежедневно ездить на фабрику, что и привело к досадному проколу в конспирации. Утром 9 февраля они провели заседание в доме писателя Леонида Андреева, друга Горького, в Тишинском переулке. Тут стало известно, что у квартиры, где планировали собраться вечером, крутятся шпики, и Красин решил вечером собраться на прежнем месте.
Около восьми вечера он вернулся в Москву, взял на вокзале извозчика и быстро доехал до Тишинки, где прежде, чем выйти, заглянул в окна андреевского дома. Внутри, за занавесками, люди почему-то ходили, а не сидели, слушая оратора, и у некоторых силуэт был отчетливо квадратным — шинели с погонами. Опытному подпольщику этого хватило, чтобы отправить извозчика дальше, там сойти и пойти ночевать к брату Герману — дома его тоже могли ждать нежеланные гости. Утром его нашла жена Андреева Александра Михайловна, сообщившая, что ее муж и все члены ЦК — девять человек — арестованы полицией и отправлены в Таганскую тюрьму. Ареста избежали кроме самого Красина только Алексей Любимов и Дмитрий Постоловский, которых не было в городе.