Лепила
Шрифт:
– А эта откупилась, – вот он – проблеск доверия! Мясник превращается в собеседника, это уже успех! – Суд признал Петренко невиновной. Обвинили мою жену. Будто это она переходила дорогу на красный свет. А она шла на зеленый! Есть свидетели. Но эти буржуи заплатили им, и все промолчали. Трусы! Оленьке было всего двадцать пять, она очень хотела детей, – голос его окончательно потух, слезы душили, не давали говорить. И вдруг он воспрял, словно вынырнул из воды и обрадовался свежему воздуху: – Я долго их караулил. Но там охрана, заборы… А здесь вот она, одна, тепленькая, еще живая! –
Трубка снова захлюпала. Истерика.
– Ты выбрал жертву. Зачем тебе остальные? Отпусти их.
Я пытался представить себя на его месте и понимал, что, возможно, рассуждал бы точно так же. Упирался до конца. Значит, надо попробовать убедить прежде всего себя.
– Мне трудно советовать, – продолжал я. – У меня тогда советчиков не было, только моя совесть. Она оказалась выше моего желания отомстить. Этот гад вышел из клиники практически здоровым. – Пауза. – Не молчи! Говори! Станет легче!
– Не станет! – отрезал он. – И терять мне нечего! Я остался один!
Еще один шлепок, еще один крик. Он ее бьет! Я почувствовал леденящий холод, пронзивший тело.
– Я любил Оленьку. Мы познакомились по Интернету и сразу стали встречаться. Она была для меня – все. Была… В тот день она шла на занятия, она поступила на курсы дизайнеров, она была такой умницей, фантазеркой. Эти густые красивые волосы и бежевое платье с орнаментом… Оно ей так шло… А эта опаздывала на встречу. Уже загорелся красный, но она решила проскочить!..
Я понимал, что у заложников, слышавших его рассказ, может начаться стокгольмский синдром – сочувствие к террористу. Если они узнают, кто истинный виновник случившегося, бедной Лере Петренко не позавидуешь.
– Сергей, тезка, твой гнев понятен… Я не знаю, как бы поступил на твоем месте. Но я на своем, а ты на своем…
– Какое место?! Какое, к черту, место?! – Он сорвался на крик. – Я был на своем, когда у меня была жена! Сейчас ее нет, и места у меня нет…
Время словно застыло. Утренняя прохлада, зловещие блики на фюзеляже самолета, ком в горле…
– Ты поставил ей памятник? – спокойно спросил я. Третий нокдаун потребовал от меня невероятных усилий.
Трубка молчала. Я слышал лишь его дыхание и отдаленно – приглушенный плач Леры. Осторожно продолжил:
– Кто будет приходить к Оле на могилу? Ты подумал, как ей будет одиноко?
– Не смей, – перебил он меня, однако былой уверенности в его голосе я не почувствовал. – Это мое, никого не касается.
– Конечно. Но своим поступком ты очень ее огорчишь.
– Это не твое дело.
– Я понимаю, Сергей. Но если ты убьешь хоть одного заложника, ты уже никогда не придешь к ней на могилу. Она останется там совсем одна.
Тишина. Я только догадывался, что происходит в эти минуты в салоне самолета. В любой момент может раздаться взрыв. Я слушал собственное сердце, оно колотилось везде: в груди, в висках, в ушах.
В какой-то миг я решил, что связь прервалась или у него села трубка. Наконец в динамике послышался тяжелый вздох, и хриплый, почти неузнаваемый голос произнес:
– Мне все равно конец. Подавайте трап. Они опять победили.
…Я стоял у входа в КДП и докуривал очередную сигарету. Руки предательски дрожали. Это от пережитого нервного напряжения и утреннего холода. Только сейчас теплое августовское солнце явило себя миру, всем своим радостным видом рассвечивая мрак недавно закончившегося действия. Прямо фототерапия какая-то.
Как там, у Горького: «А был ли мальчик?» Да, а был ли теракт?
Автозак рванул с места, как только дверь его фургона захлопнулась за несчастным Мясником. Я так и не увидел его лица: плотный колпак, напоминающий одеяние приговоренного к расстрелу, скрывал его голову и плечи. Двое бойцов спецназа прогнали его вдоль рулежки и бесцеремонно запихнули в машину.
Глядя вслед автозаку, я испытывал двоякое чувство. С одной стороны, я выполнил задание штаба и свой долг – спас людей от ужасной экзекуции, сохранил в целости самолет, доказал силу здравого смысла над минутным порывом слепой мести. С другой стороны, это я послал неудачливого, подавленного и без того обреченного на страдания человека на новые неведомые ему испытания. Сколько там полагается за терроризм? Кажется, до двадцати лет. Вот уже где точно не пригодится ему эта кличка, Мясник, – в тюрьме, он совсем ей не соответствует.
Когда выводили пассажиров, я пытался найти среди них Леру Петренко. Ее фото я видел в распечатке, зрительная память у меня хорошая, но на этот раз она не помогла. А может быть, девчонки, из-за которой закрутилась вся эта катавасия, и не было среди этих несчастных? В том смысле, что ее увели через другой выход. Наверное. Это было бы логично. Еще логичнее было бы отправить дело о ДТП на пересмотр. Но это уже из области смелых предположений.
Подошел наконец-то освободившийся от телефонных докладов полковник Левашов. Лицо его по-прежнему было невозмутимым. Зато в глазах мне удалось разглядеть оттенок удовлетворения и какой-то новой собственной значимости. Он смотрел на меня как игрок, только что прошедший очередной сложный уровень и готовый, пока везет, сделать попытку немедленно двинуться дальше. Все это жило у него внутри и было, так сказать, для служебного пользования. Внешне же это был все тот же строгий и уверенный в себе человек.
– Поздравляю, Сергей Иванович (ого! Впервые за все время по имени-отчеству). Вы сделали все, как надо. Отдаю должное вашему профессионализму. Буду ходатайствовать перед руководством.
– Спасибо, Андрей Леонидович.
Он пожал мне руку и быстро пошел к своей служебной машине. Следом за ним поспешили его подчиненные.
Появился радостный Коновалов.
– Молодец, доктор! Вот видишь, я в тебе не ошибся. Ловко ты его обработал. Только что принесли распечатку вашего разговора. Прямо в лоб, против такого никто не устоит.