Лерой. Обещаю забыть
Шрифт:
Слышу, как открывается входная дверь, но дальше вновь наступает тишина. «Наверно, прощаются. Страстно и трепетно», — зарождается в голове догадка, но тут же исчезает, стоит Макееву произнести с издёвкой:
— Ну, чего смотришь на неё! Жалко вдруг стало?
— Нет! Просто…
Голос мачехи дрожит, побуждая глупую надежду расцвести в моём сердце: не бросит, не оставит, поможет… Какая же я дура!
— Снеж, что «просто»?
— Машу вспомнила. Как она… лежала… там…
Я не знаю, кто такая Маша, но отчего-то сравнение
— Ну все-все, тише! Эта жива пока, не волнуйся!
— Паш, ты обещал! Она сама должна, сама! Мы не убийцы!
— Поверь, через неделю заключения в моём доме, она сама не захочет жить! Я постараюсь!
— Ладно, тогда я побежала, — доносится со стороны прихожей лёгкое щебетание мачехи. Какая же она сука!
Сквозь рокот в ушах едва различаю, как закрывается дверь, как рушится моя жизнь, как исчезает последняя надежда на спасение. Снежана ушла! Конечно, она не убийца, но оставила меня в лапах больного ублюдка, который отмерил мне неделю…
Страх рассеивается. На смену ему приходит ярость и желание разорвать Макеева в клочья. Моё разочарование в нём достигает предела. Наконец, открываю глаза: сдаваться я не собираюсь, а тот факт, что Макееву я нужна живой, пусть и всего на семь дней, придаёт небывалой отваги.
Собираю себя с чёрной плитки, из скрюченного лежачего положения переводя своё побитое тело в вертикальное.
Хватаюсь за стену, ощущая лёгкое головокружение, и медленно начинаю спускаться.
— Очнулась? — подмигивает мерзавец и как ни в чём не бывало идёт на кухню. Смотрю ему в спину, проклиная день, когда отец познакомил меня с ним, и Лероя, назло которому, я позволила Макееву приблизиться ко мне. Но Паше на мой презрительный взгляд наплевать. Он спокойно открывает холодильник и зависает, выбирая, чем подкрепиться.
— Голодная? — бросает урод и поворачивается в мою сторону. Между нами метров двадцать, и если бы не боль, патокой растекающаяся по телу, я могла попытаться убежать следом за Снежаной, но сил едва хватает спуститься с лестницы.
Не дождавшись ответа, Макеев вновь утыкается рожей в холодильник, а я вспоминаю про мобильный. Пока Паша определяется в своих гастрономических вкусах, у меня есть возможность позвать на помощь. Вот только телефона в кармане нет. Кручу головой и замечаю тот лежащим на лестнице, на самой верхней ступеньке и от досады тихо скулю: сегодня не мой день!
— Тебя отец не учил, что заявляться в чужой дом без приглашения, невежливо?
Паша достаёт пару яиц и молоко и, поставив еду на стол, смотрит на меня в ожидании ответа.
— Если знал, что будешь забавляться с моей мачехой, зачем давал ключи?
Делаю вид, что ничего не слышала из их разговора ни в спальне, ни после, когда якобы лежала без сознания.
— А хрен его знает, — пожимает плечами Макеев и начинает ловко взбивать вилкой яйца. — Но я смотрю: ты не сильно и расстроилась. Совсем не ревнуешь?
— Нет, — улыбаюсь через силу. Мне противно, тошно, гадко. Но во всей гамме моих чувств нет ни грамма ревности. — Ревнуют тех, кого любят. А у нас с тобой всё по расчёту.
Макеев выливает яичную смесь на сковородку и, заслонив ту прозрачной крышкой, направляется ко мне. Медленно. Словно даёт последний шанс убежать. Бесшумно. Его босые ступни мягко проваливаются в пушистом ворсе ковра. Устрашающе. Он не отводит от меня безумного взгляда, то ли мысленно оценивая, что именно я успела узнать, то ли решая мою судьбу.
– Вызови мне такси, — наивно выкрикиваю, стоит его массивной фигуре оказаться слишком близко.
— Чтобы ты побежала жаловаться отцу?
Макеев замирает в шаге от меня. Засунув руки в карманы трикотажных брюк, он наклоняет голову немного вбок, и не моргая смотрит мне прямо в глаза. И в этом взгляде нет ничего человечного.
— Ты серьёзно? — вскидываю руки и наигранно ухмыляюсь. — Жаловаться? Отцу? Паш, если бы тому до меня было дело, я не пришла к тебе с сумкой на плече, неужели непонятно?
— Ну, раз пришла, — Макеев всё же подходит ближе и подцепляет меня за подбородок, не позволяя отвести взгляда от его мерзкой рожи. — Оставайся. Тебе у меня понравится.
Хочу помотать головой, но чувствую, как мужские пальцы сильнее сжимаются на моём лице, не давая пошевелиться.
— Мне больно, — бормочу одними губами. Макеев всё понимает, но начинает давить сильнее.
— И что ты успела услышать, мелкая дрянь? — Его лицо напряжено, голос пропитан ненавистью, а в пустых глазах черти открыли двери в преисподнюю. — Только не ври, Рина. Пожалеешь!
— То есть того, что я успела увидеть недостаточно? Было ещё что послушать?
Макеев с силой отталкивает меня от себя, отчего я валюсь на пол, здорово ударяясь о край рядом стоящего дивана, и громко вскрикиваю. Новая порция боли обжигает, но не идёт ни в какое сравнение с удушающим страхом: я понимаю, что Паша не верит и навряд ли теперь отпустит.
Пока я корячусь, чтобы вновь подняться на ноги, Макеев с чистой совестью уходит на кухню.
— Для чего весь этот цирк, а? — ору ему в спину. — Для чего нужно было притворяться влюблённым? Замуж звать? Из-за денег отца? Так он почти банкрот.
— Почти… В этом и проблема, малыш, — бросает Паша, усаживаясь за стол, а я притворяюсь, что меня осеняет догадка.
— Так это ты? Господи, а отец так тебе верил…
— А ты когда-нибудь задумывалась почему? Хотя нет, — на мгновение Паша замолкает, чтобы прожевать кусок омлета, а потом продолжает: — Куда там! Ты же дальше своего носа ничего не видишь, впрочем, как и твой отец.
— О чём ты? — бросаю взгляд в направлении лестницы, где мирно лежит мобильный, и решаю медленно продвигаться в его сторону: мне нужна помощь.