Лес рубят - щепки летят

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

— Можете идти, — сказал он, бросая на стол клеенчатую фуражку. — Вот адрес.

— Ты все обделал? — спросил Александр Флегонтович.

— Все.

— Ну, до свидания.

— Голубчики вы мои, да как же, хоть бы пообедали, — заохала Марья Дмитриевна.

— Не надо, мама! — решил Антон. — Да вы не плачьте… Вечером я свожу вас к ним…

Гости вышли. Антон не пошел их провожать и удержал мать от поползновения идти за ними.

— Мама, станемте-ка лучше обедать, — ласково сказал ои старухе.

Они сели за стол.

— Мама, вы никому не говорите, что они были, — заметил он. — Никому, понимаете?

— Батюшка, в толк я не возьму: как они приехали?

— На машине, мама, по железной дороге…

— Надолго, Антошенька?

— Нет, до завтра. Им на вас взглянуть хотелось, вот и прогулялись. Станете рассказывать, тогда, пожалуй, им и не удастся во второй раз к нам заехать…

— А они еще приедут?

— Еще бы. Если будем молчать, так приедут…

Он очень хорошо знал, что они не приедут снова. Его отчасти раздражала мысль о том,

что они сами хотят сжечь за собою корабли. Он долго настаивал, чтобы они хлопотали о каком-нибудь другом исходе. Но они упорно стояли на своем.

— Уж ты меня знаешь, я не проговорюсь…

— Вы у меня молодец!

Антон встал из-за стола и поцеловал старуху. Он был необычайно ласков. Он даже не сердился на сестру и ее мужа за то, что те приехали прямо к нему в дом, а не остановились в гостинице, что, по его мнению, было бы благоразумнее. Вечером Марья Дмитриевна просидела в обществе зятя и дочери и была бесконечно счастлива. Она давно забыла мелкие столкновения с этими все-таки дорогими ей людьми и помнила из прошлого только одни светлые минуты. На другой день мать еще раз видела своих дорогих «детей» и простилась с ними в полной уверенности, что дождется новой встречи с ними.

— Жизни мне на десять лет прибавилось, — говорила Марья Дмитриевна, — как я посмотрела на них. И Катюша-то как похорошела. Розанчик точно какой. А сам-то сановитый стал… Барином таким выглядит…

А Катерина Александровна и Александр Флегонтович между тем уже ехали по железной дороге. Катерина Александровна была объявлена опасно больной, Александр Флегонтович играл роль озабоченного ее болезнью мужа. Он почему-то сбрил бороду. В квартире Прилежаевых все было спокойно и мирно, только Антон не спал всю ночь и все ходил по комнате.

— Что о тобой, Антоша? — спрашивала Марья Дмитриевна.

— Голова что-то болит, так не спится, — отвечал он.

На третий день к Прилежаевым пришел один из друзей Антона. Антон, по-видимому, ждал его и бросился ему навстречу.

— Что? — спросил он в волнении.

— Господин Софонов приехал со своею женою в Берлин, — отвечал приятель.

Антон вздохнул полной грудью.

— Обедать, обедать, мама! — кричал он весело.

— А я вина притащил, — смеясь, промолвил приятель, показывая из кармана горлышко бутылки.

— О кутила! — воскликнул Антон и обнял друга, обнял мать.

— Да что с тобой, голубчик, сделалось? — качала головой мать, видя необычайную веселость сына.

— Ничего, ничего, мама! Просто весело, бесконечно весело на душе!

— А меня-то, господа, вы и забыли? — послышался чей-то шутливый голос, и в комнату явился молодой человек, похожий несколько на самого Антона по своей фигуре и одежде. — Ведь тут и моего меду капля есть, значит, выпивку надо учинить вместе.

Антон пожал руку приятеля. Марья Дмитриевна особенно радушно приняла этого гостя, потому что она могла поговорить с ним о Катерине Александровне и Александре Флегонтовиче, не стесняясь ничем: они останавливались в его квартире, и, значит, их приезд не был тайной для него.

Все уселись за стол и весело распили бутылку вина за новую жизнь.

— Конечно, Софоновы могли бы жить и в Петербурге, — заметил Антон. — Стоило бы только похлопотать. Но, признаюсь откровенно, я теперь рад, что они будут жить не здесь… Они там устроятся разумнее, здесь опять началось бы метанье из стороны в сторону, стремление положить везде заплаты. Там жизнь сложилась вполне, и они приглядятся к ней, научатся более трезвой, более практической деятельности… Здесь же они раз выбились из колеи и попасть на нее снова им было трудно.

Марья Дмитриевна слушала совершенно безучастно толки о незнакомых ей Софоновых и все думала о своей дочери и зяте.

Они уже были гораздо дальше, чем она полагала. Они уехали надолго, может быть, навсегда. Им было грустно, что дела сложились так, но они не обвиняли никого. В одном из писем, полученных от них, Александр Флегонтович писал:

«Мы вышли в жизнь в то время, когда в нашей частной и общественной жизни рубился лес старых злоупотреблений и предрассудков. Это великое время реформ и нововведений застало многих из нас врасплох. Некоторые из нас были не подготовлены, некоторые хватали через край, некоторые мучились, видя свои промахи и ошибки, некоторые должны были сойти со сцены. Все это было в порядке вещей, все это было историческим фактом. Где лес рубят, там и щепки летят, там очень часто дровосеки наносят себе раны, царапины, получают занозы; иногда обрушившееся дерево всею своей массой придавит кого-нибудь — дровосека ли, простого ли прохожего — это зависит от случая. Но можно ли негодовать на это, можно ли удивляться этому? Можно, пожалуй, пожалеть тех, кому не удалось выйти мирно и спокойно из рубки леса, но самый факт существует не для того, чтобы праздно восхищаться им или так же праздно бранить его задним числом. Исторические факты важны только как уроки для будущих поколений. История неумолима, но человек может делать историю. Мы сошли со сцены, сошли для того, чтобы начать мирную, быть может, буржуазную жизнь с трудом из-за куска хлеба. Некоторых из нас, быть может, назовут жертвами, в других бросят камень осуждения; одних, быть может, возведут на пьедестал, других смешают с грязью. Но мне кажется, что теперь настало время, когда нужно заниматься не осуждениями и похвалами, расточаемыми тем или другим липам, а стараться избегать тех промахов, которые были кем бы то ни было сделаны в прошлом, заниматься развитием самих себя, неустанно работать в пользу того, что уже

начато. Обществу приходится теперь так или иначе жить при новых лучших порядках и нужно, чтобы люди стояли выше своего положения, а не ниже его. Чем более развит работник, чем выше стоит он над принятой им на себя задачей, тем лучше, тем успешнее пойдет дело. Ваше поколение должно заботиться именно о том, чтобы каждое взятое им на себя дело не было для него чем-нибудь только тогда, когда вы будете убеждены, что вы вполне владеете всеми знаниями, необходимыми для того дела, за которое беретесь. Лучше быть каким-нибудь сельским учителем с подготовкой гимназического учителя, чем быть профессором, зная не больше учителя уездного училища. У нас не всегда доставало развития, мы иногда оказывались ниже принятых на себя задач, но в этом были виноваты не мы. Конечно, ты понимаешь, что я говорю о себе, о Кате, о таких же, как мы, второстепенных дюжинных личностях, как из молодежи, так и из стариков. Да, недостаток подготовки, недостаток серьезного знания и строгой определенности в выборе деятельности не был принадлежностью одной молодежи — это был общий недостаток. Мы являлись плохими учителями, плохими переводчиками, корректорами, служаками, но это все было и прежде. Одно из несчастий нашей родины всегда состояло в том, что в ней большинство деятелей стояло ниже своего положения. На это указывал еще Александр I, когда он говорил в одном из своих писем, что он не желал бы иметь своими лакеями тех лиц, среди которых ему приходилось вращаться до своего восшествия на престол. Насколько же ниже своего положения стояли эти лица! Правда, прежде эти факты не так сильно бросались в глаза, потому что в обществе при старых порядках, при старых идеях являлось больше лиц, бежавших от труда, чем лиц, бежавших за работою. Новые идеи и новые порядки произвели наплыв множества лиц, почувствовавших необходимость труда. Всю эту массу полуразвитых, шедших к развитию и в то же время трудившихся из-за куска хлеба пролетариев стали упрекать за неуменье хорошо исполнить взятый ею на себя труд и за шатанье из стороны в сторону, от одной работы к другой. Но тут, конечно, виновата не эта масса и не новые идеи. Неуменье трудиться завещано ей прошлым; вечное хватанье за множество дел было следствием этого же неумения. Если бы нашелся в ней опытный сапожник, поверь мне, что он не стал бы хвататься за печение булок или писание книг; если бы в ней был опытный переплетчик, то, поверь мне, он не взялся бы за труд наборщика или не стал бы заниматься переводами. Но таких подготовленных к труду людей было мало. Нас не учили никакому ремеслу и давали нам только отрывки научных сведений, и мы выходили не годными ни к чему. Если в нас и было что-нибудь хорошее, то это было куплено самовоспитанием. Вот почему и работа исполнялась по-старому, кое-как и на авось, вот почему и не могли устроиться какие-нибудь мастерские на прочных началах; вот почему даже на учительском поприще мы умели лучше проводить либеральные идеи, чем закладывать в мозгу учеников прочные основания знания. Но кто в старые времена не был грешен в стремлении отбыть только официально взятые на себя служебные обязанности, кто не исполнял кое-как своего труда, заботясь больше о материальных выгодах, о чинах, о своем значении, чем о добросовестности, кто учил юношество без всякого шарлатанства, кто вообще безошибочно и честно отмежевал себе скромный и небольшой уголок, рассчитав наперед свои склонности, силы и способности, и возделал этот клок земли до высшего совершенства, — тот пусть бросает в нас камень… Конечно, я не говорю о передовых личностях, о коноводах общества. Говорить о передовых личностях того или другого лагеря — не для чего, память о них сохранится историей, и, конечно, их если и упрекнуть за что-нибудь, то не за недостаток развития, не за недостаток определенности в целях и стремлениях. Это были герои истории; мы же герои повести, романа, не более. Они делали историю, мы же только подчинялись ее ходу и так или иначе исполнили выпавшую нам на долю роль. Если бы исторические события шли иначе, если бы они продолжали быть такими же, какими были в дни нашего детства, — мы, может быть, мирно и полусонно провели бы спокойную жизнь, жирея и множась, без всяких высших стремлений, без всяких треволнений. Не думай, что я жалею о том, что нам не удалось прожить этой болотной жизнью до могилы, — нет, я просто утверждаю факт и благословляю в то же время все великие события, которые, несмотря ни на что, ни на какие нападения, ни на какие неприятности отдельных лиц, вошли в жизнь».

От всего письма Александра Флегонтовича веяло незлобивым спокойствием и какой-то мужественной трезвостью мысли. Это уже был не прежний порывистый юноша, но возмужавший человек, взявший от жизни и свою долю радостей, и свою долю горя и не озлобившийся, не опустивший рук. Катерина Александровна приписала в письме мужа, что она поступила в один из заграничных университетов на медицинский факультет, «хотя, — писала она, — я буду посвящать науке не все свое время, которое теперь необходимо для моего маленького Тони, твоего заочного крестника».

— Пристроились, — промолвил Антон. — Что-то мы сделаем и как пройдем путь?

На этот громко произнесенный вопрос не могло быть ответа: жизнь Антона была вся впереди.

1871

КОММЕНТАРИИ

Впервые — «Дело», 1871, № 1 (с. 1-76), 2 (с. 1-72), 4 (с. 1-87), 6 (с. 1-59), 7 (с. 25–78), 8 (с. 92-170), 11 (с. 1-70), 12 (с. 1-43).

Печатается по тексту последнего прижизненного издания — А. К. Шеллер (А. Михайлов). Полн. собр. соч., т. 1–15. СПб., тип. А. С. Суворина, 1894–1895; т. IV, 1894.