Лёшка
Шрифт:
— Там, под гипотенузой, — там… Кануров и Митя Перышкин. Митя хнычет, а Кануров угрожает. Готовься, говорит. Сегодня мы тебя бить поведем. За предательство, говорит. Митя похныкал и перестал. Ладно, говорит, ведите. Какой дурак, а?
Но я уже не слушал. Распихивая встречных, я мчался к «гипотенузе». Не зная, что предприму, но зная, что Канурову не поздоровится. Я ему покажу, как угрожать Мите…
Я напрасно спешил. Под лестницей никого не было. Гнев подогревал меня, и я, раздумывая, как выручить Митю и проучить Канурова, решился на отчаянное: подговорить Грушу и других силачей и отдуть Канурова…
Занятый
«Лучший способ борьбы с правонарушениями — предупреждение самих правонарушений».
Я вошел в аудиторию вместе с Галиной Андреевной и сказал, что хочу сделать чрезвычайное сообщение. Галина Андреевна разрешила, но Лисицына, оказывается, растрезвонила уже по всей группе, и новости никакой не вышло…
— У комсорга есть предложение! — сказала Галина Андреевна, прекратив разочарованный гул.
Удивленный, я взглянул на Галину Андреевну: «Да, есть, но как вы могли?..»
Я рассказал о своем плане, но, странно, группа приняла его без особого энтузиазма. Однако Галина Андреевна одобрила, и он был молчаливо принят. Молчаливо! К этому молчанию стоило бы прислушаться, а я решил: раз единогласно, значит, порядок. А ведь единогласно совсем не то, что единоручно. Ты голосуешь за, хорошо, но подай голос. Почему? Рукой соврать ничего не стоит. Поднял, и дело с концом. Голосом не соврешь — сфальшивит. Ну что бы мне спросить одного, другого, почему они за. Так ли понимают меня, как я сам себя? Или, молча соглашаясь со мной, в душе мне перечат? Но я ни о чем таком никого не спросил, и, может быть, поэтому вечером того же дня в нашем училище родилось «Дело об избиении учащихся неизвестными хулиганами». Но по порядку…
С последнего урока, в самом начале, сославшись на мигрень, ушла Лисицына. А перед звонком пришла Зина, комсомольский секретарь, и сказала, что меня срочно, прямо с уроков, вызывают в райком. Она только что получила телефонограмму. «Операцию проводить без меня», — шепнул я Груше и ушел. Странно, мне показалось, что Груша проводил меня сияющим взглядом…
Минут через тридцать трамвай дотряс меня до райкома. Еще столько же я мыкался по кабинетам, пытаясь выяснить, кому и зачем понадобился. Потом ругнул Белля, изобретателя телефона, а заодно и тех безответственных, кого этот телефон тянет за язык, и убрался восвояси. Тот же трамвай за то же время вернул меня в училище. Еще минута — на марш по лестнице — и я у двери комитета комсомола на втором этаже. Теперь войти и доложить: ошибка, никто меня не вызывал, а если и вызывал, то сам забыл об этом… Открываю дверь и замираю на пороге. В комитете людно. Но не оттого замираю, что людно, — в комитете всегда народ, — а оттого, что вижу здесь тех, кого, бывало, в комитет на аркане не затащишь: Канурова и трех его дружков, — Галеева, Плюща и Догадкина. Но что у них был за вид! Они все, как небо звездами, были разукрашены синяками и шишками.
Но кто их так разукрасил?
Меня окликнули. Я опомнился, вошел и сел, не сводя глаз с Канура и его компании. Потом перевел взгляд на секретаря Зину и начальника нашей дружины дядю Шуру. Он был втрое старше любого из нас, но, несмотря на годы, работал за троих — на автобазе диспетчером, там же наставником молодых, а в народной дружине — начальником. Он уважал смелых, но не презирал и трусов. «Боишься? Не ходи к нам. И не обижайся, что не возьмем. Нам нужны только храбрые. А храбрость — это талант, который не каждому дается».
Дядя Шура сидел и записывал, а Кануров, поминутно вскакивая и жестикулируя, тоненько, как ниточку, тянул: «били, били, били…»
— Кто и кого? — спросил дядя Шура, обрывая ниточку. — Показывай точнее…
Мне стало не по себе. Кануров, дающий показания… Кануров, кого-то бивший… Ну ясно кого, Митю! А чего же наши? Как они могли допустить?
Я встал и, не поднимая головы, сказал:
— Я знаю, кого они били.
— Они? — вскинулся дядя Шура. — Кто они?
— Ну они, — сказал я, — Кануров и компания.
Дядя Шура как-то странно фыркнул, но тут же сглотнул смешок и сердито сказал:
— Сиди и не мешай следствию. Не они били, а их били!.. Продолжайте, Кануров.
И слово за словом он вытянул из него все. Сегодня после занятий он, Кануров, и еще с ним — Сано, Вано, Васо!..
— Крести по-русски, — глянул дядя Шура, и Кануров, вняв наставлению, продолжал…
…Саня, Ваня, Вася и Митя решили поиграть в снежки. Сошлись за котельной, на хозяйственном дворе, налепили снежков метать по трубе, как вдруг откуда ни возьмись — хулиганы в черных масках. Напали на них и давай бить-колотить!.. Митю почему-то не тронули, а на них, на троих, места живого не оставили…
— Как коршуны налетели!.. Внезапно!.. А то бы мы их!.. — прихныкивал Кануров, сводя и разводя клещи рук.
— Так… Коршуны… — записал и тут же зачеркнул «коршунов» дядя Шура. — Коршуны — это не улика… Ты улики давай.
— Улики? — заморгал Кануров. — Есть улики — безрукавки!
— Точнее? — требовал дядя Шура. — Вид? Цвет?
— Вид? — задумался Кануров. — Вид — бэу, в пятнах. А цвет — цвет желтый!
Я вздрогнул: желтый цвет! Но почему вздрогнул, не сразу сообразил. Желтый, желтый, желтый… Он маячил у меня перед глазами, этот цвет, вызывая на воспоминания, но так и не давался памяти. И вдруг меня бросило в жар: я вспомнил!
Позавчера, в снегопад, нам позвонили шефы из трамвайного депо и позвали на помощь. Мы пошли впятером. Нам выдали желтые безрукавки, и мы, напялив их на пальто, катались по ночной Москве и чистили стрелки. Такой веселой работы у нас еще никогда не было. Закончили мы позднее позднего и безрукавки сдать не успели. Уж не они ли пошли в ход?
Скрепя сердце я спросил, сколько «безрукавых» было. Я оговорился, сказав так, но Кануров обиделся.
— Безрукавых!.. Рукастых, а не безрукавых. Четверо на нас напали, а пятый за Митей погнался. Не догнал, аист, — злорадно ухмыльнулся Кануров, — Митя от него, как лягушонок, ускакал.
Лягушонок, ускакавший от аиста! Это было неправдоподобно и объяснялось только одним: аист сам позволил лягушонку ускакать. Но не аист занимал в ту минуту мои мысли, а число безрукавок. Число Канурова странным образом сходилось с моим числом и наводило на грустные размышления. Неужели, думал я, группа ослушалась меня и по-своему расправилась с Митиными обидчиками?