Лесная крепость
Шрифт:
Оберштурмфюрер добрался до окопа, спрыгнул в него, поскользнулся на кровяном натёке и едва сам не плюхнулся физиономией в кровь. Услышал, как сбоку с руганью в окоп спрыгнули ещё несколько эсэсовцев. Клёст увидел перед собой русского с бледным лицом и белесой мокрой чёлкой волос, вольно выбивающейся из-под шапки, вскинул автомат, русский сделал то же самое и одновременно с оберштурмфюрером нажал на спуск. Автомат русского безмолствовал – перекосило патрон.
Клёст торжествующе вскрикнул, его автомат сработал. Несколько пуль всадились русскому в живот, разнесли, превратив в дыры, красноармейскую шинель, в которую тот был одет, из рук его выпал автомат, шлёпнулся на дно окопа, молодое лицо русского стало совсем
Но оберштурмфюрер точно знал, что русский умрёт, а если он вздумает задержаться на этом свете, то СС поможет ему унестись на свет тот…
Он снова нажал на спусковой крючок автомата. Строчка пуль искрошила русскому грудь. Больше Клёст не смотрел на этого человека – вытряхнул его из своего сознания.
Слева и справа слышались глухие вскрики, сопение, мат – в окопе завязалась рукопашная. Кто кого одолеет – неведомо никому.
Если честно, Клёст рукопашной побаивался, это у него с детства – тогда его пару раз здорово приложили в уличных потасовках, когда они, жители центра, пытались «учить жизни» ребят из рабочего района. Город Дрезден, наверное, до сих пор помнит те драки. Однажды он вернулся из такого боевого похода с двумя фонарями, черно светившимися на его лице, а в другой раз бока ему намяли так, что он на целую неделю залёг в больницу.
Боль той поры, какое-то свербение да опаска – вдруг всё повторится? – оставили в нём свой след. И, видать, памятный след этот будет тянуться за ним до самого конца жизни…
Он снова одёржал победу – срезал из автомата простоволосого, с дикими глазами русского, внезапно появившегося перед ним. Тот шёл вдоль окопа, не разбирая дороги, круша прикладом винтовки, как дубиной, всех и вся – люди от него только отлетали, будто гнилые грибы, он чуть и Клёста не вымел из окопа, но оберштурмфюрер опередил его. Русский остановился, застонал, согнувшись, а потом снизу глянул с такой ненавистью на Клёста, что тому стало не по себе. Клёст дал ещё одну очередь из автомата, почти перерубил русского пополам, и тот тихо, без единого звука опустился на дно окопа.
Один из русских, невысокий, широкоплечий, с крепким сжимом челюстей, хрипя страшно, рубил эсэсовцев сапёрной лопаткой – у партизан кончились патроны. И ловко он рубил, очень ловко – двух человек уложил на глазах оберштурмфюрера. Клёст метнулся было к нему, вскинул автомат, зажигаясь ненавистью к этому русскому, но его опередил фельдфебель из полевой команды, короткой очередью пришил партизана к стенке окопа.
Слева и справа продолжали работать пулемёты. Клёст определил – стреляют русские, короткими, очень экономными очередями, и никто не может заткнуть им рот, а заткнуть надо обязательно, иначе эти ненасытные два ствола перекосят всех его солдат. Он устремился на один из флангов, по дороге дал очередь, а когда автомат умолк, присел на четвереньки сменить магазин, отщелкнул его и увидел, что магазин пуст только наполовину…
Всем хорош «шмайссер», но в морозы, случается, отказывает – не рассчитан на сильную стужу.
Значит, немецкий солдат оказался сильнее, выносливее стали, в сильные морозы не пасует – обмотается шалью, нацепит на сапоги шкуру, содранную с убитой собаки, на руки натянет ватные рукава, отрезанные от русской телогрейки, изнутри подогреется яблочным крепким шнапсом, и никакой мороз ему не страшен. У Клёста даже в ушах зазвенело от гордости за немецкого солдата, а вискам сделалось горячо.
Он почти пробился к пулемёту – расчищал себе дорогу, как лев, валил бородатых налево-направо, но до пулемёта не дошёл, перед ним неожиданно возник человек с усталым, каким-то страдающим лицом и мягкими светлыми глазами; неуловимым, но очень точным движением он выбил из рук оберштурмфюрера автомат, а в следующее мгновение ударил эсэсовца кулаком в лицо.
Клёст упал, но подняться не успел – рядом со светлоглазым русским оказался малорослый, похожий на мальчишку солдат и с предупреждением «Товарищ командир, не рискуйте собой!» выстрелил в оберштурмфюрера из пистолета, который держал в руке, потом перекинул пистолет светлоглазому.
Оберштурмфюрер успел заметить, что из-под наполовину расстёгнутой одежды светлоглазого виднеется воротник гимнастёрки с нашитыми на него зелёными петлицами. В каждой петлице красовалось по два прямоугольничка – знак командирского отличия. «Этого человека надо обязательно застрелить», – подумал Клёст, зашарил у себя на поясе, ища «парабеллум», но найти не успел – на него упало красное кровяное полотно, он тяжело вздохнул, закрыл глаза и умер. Долг свой офицер СС Клёст выполнил…
А схватка в окопе продолжалась.
Пулемёт, неожиданно начавший работать в жидком леске, никак не мог остановиться, все для него были одинаковы – и эсэсовцы, и ленивые полицаи, и опытные «полевики», он бил и бил, месил снег, землю, людей, всё превращал в кашу.
Обер-лейтенант из полевой группы попробовал направить к леску десятка полтора опытных солдат, но удача повернулась к фронтовикам, извините, задницей – неведомый пулемётчик засёк вояк, и их не стало.
Ну а в партизанский окоп продолжали втискиваться, вползать всё новые люди, в последней волне было много полицаев. Окоп был набит телами уже почти до краёв, вперемежку лежали и немцы, и русские, а схватка всё продолжалась. Снег на подступах к партизанскому лагерю сделался клюквенно-красным, на морозе он быстро костенел, ломался с громким фанерным хрупаньем, проваливался под ногой и снова костенел.
Тяжёлым был этот бой, много полегло в нём народу. И если бы не неведомые пулемётчики, ударившие по немцам с тыла, партизан полегло бы ещё больше, – молодцы пулемётчики! Впрочем, Чердынцев догадывался, кто они, знал их пофамильно.
Патроны у Чердынцева кончились давно. И в автомате магазин пустой, и в пистолете, который ему бросил маленький солдат, в обойме тоже ничего не осталось, ни одного «маслёнка». Он отбросил автомат в сторону, вывернул из рук мёртвого эсэсовца его «шмайссер» и послал короткую очередь в трёх полицаев, кучно навалившихся на партизана по фамилии Брысов, двух налётчиков сшиб с ног, третий отпрыгнул от Брысова сам, перемахнул через бруствер окопа и по-собачьи, на четырёх конечностях, поскакал прочь, крутя на ходу головой и жалобно подвывая, – видать, обожгла пуля…
Воздух посерел, потяжелел, сгустился, вечер брал своё, на плотном фанерном снегу, словно бы специально чем-то подсвеченные, лежали длинные чёрные тени.
Одна группа эсэсовцев, особенно настырных, прорвалась к землянкам и, думая, что там кто-то прячется, закидала их гранатами, только щепки к облакам полетели… Жить в этих землянках было уже нельзя.
Пулемётчики, так здорово подсобившие Чердынцеву, умолкли – и не потому, что устали или отчего-то там ещё, – и у них, как понял лейтенант, кончились патроны. Драка теперь шла на равных – одинаковое количество людей было и у немцев, и у партизан, и надо было очень здорово извернуться, чтобы победить в этой схватке.
Кругом хрипели, сопели, плевались кровью люди, рубили, кромсали друг друга ножами, ломали глотки прикладами, махали сапёрными лопатками, будто вениками в бане, и страшной была эта окопная баня, под ногами хлюпала, не успевала замерзать кровь. Силы у людей кончались, а рубка не стихала.
И непонятно было до последнего момента, кто кого одолеет, немцы партизан или партизаны немцев.
Небо совсем провисло, прогнулось, воздух, несмотря на минусовую температуру, посырел – скоро, значит, потеплеет, – пахло горелой кровью и порохом.