Лесная крепость
Шрифт:
– Вы трусы! – прокричал им, напрягаясь изо всех сил, Клёст. – А трусов в бою расстреливают.
Он ткнул «парабеллумом» в лицо одного полицая, нажал на спуск, и у того над правой бровью образовалось глубокое красное пятно, из которого выбрызнула густая мозговая кровь. Полицай, уже мёртвый, недоумённо похлопал глазами и повалился на куст, подмял его тяжёлым телом и сполз вниз, приклеился влажной, быстро пропитавшейся кровью головой к снегу.
– Трус! – прокричал Клёст в лицо второму полицаю. – Ты тоже достоин пули! А ну вперёд!
Полицай втянул голову в плечи так сильно, что она чуть по макушку не въехала у него в грудную клетку, подчиняясь команде эсэсовца, пробежал несколько метров и залёг. Огонь партизан был сильным. Надо много молиться, чтобы не зацепила партизанская пуля.
А немцы несли потери. Они хоть и мастера воевать, но победа даётся им только тогда, когда спины их уязвимые прикрывает тяжёлая бронированная техника. И у полицаев были потери – несколько человек застыли неподвижно на снегу, впаялись в него своими телами, один из подстреленных был, правда, ещё жив – ногами судорожно подёргивал, словно бы кому-то знак подавал, но конец его был очень близок.
Старшина Иванов с напарником Кузьмой двигались за немцами следом, почти впритык, правда, особо не торопились, хотя могли убыстрить ход, битюги бы здорово помогли им в этом, но старшина рассудил разумно: немцы – большие аккуратисты, они когда находятся в походе, то боевое охранение выставляют не только впереди, по движению, но и сзади, арьергард называется… Вполне возможно, они арьергард на этот раз выставили, поэтому упаси Господь на него наткнуться.
Иванов двигался верхом на битюге впереди, подбадривал засыпающего на ходу коня ударами каблуков в низ брюха. Кузьма, управляя двумя другими битюгами, шёл на санях следом. Иногда старшина останавливался, вглядывался в следы и произносил неспешно:
– Эсэсовцы идут первыми, полицаи последними…
– Откуда знаешь? – любопытствовал Кузьма.
– Обувь у них разная.
Через некоторое время он тормозил коня вновь и, перевесившись через круп, сосредоточенно вглядывался в следы.
– Немцы, как в шахматах, перестановку произвели, сейчас полицаи идут первыми, а эсэсовцы последними.
– Откуда знаешь?
– Я же говорю – обувь у них разная.
– Следопы-ыт, – произносил Кузьма невнятно, кашлял в кулак. Непонятно было, то ли уважительный это у него кашель, то ли неверящий, то ли ещё какой-то: Бойко принадлежал к числу людей, у которых на лице было одно, в голове другое, в душе третье.
– Ага, Джура я, – сказал Иванов, трогая коня, для этого ему понадобилось несколько ударов каблуками, слишком долго доходило до битюга, что надо сделать. – Джура – памирский барсолов, шесть пишем, один в уме, – добавил старшина.
– А при чём тут «шесть пишем, один в уме»? – Кузьма вопросительно поднял брови домиком.
– Да так, оказались слова неожиданно на языке и соскочили, – беспечно произнёс старшина, но напарник ему не поверил: чего-то мудрит Иванов, мужик он неглупый и при всех «пишем» и «в уме» ещё кое-что в уме оставляет… Причём не для общего пользования. Об этом он не сообщает.
Так они и двигались следом за боевой колонной оберштурмфюрера Клёста, по отпечаткам, по следам, загадившим снег, определяли, где находится эсэсовский начальник и что собирается делать дальше, ждали, когда забухают взрывы и по-сорочьи застрекочут немецкие автоматы, которыми были вооружены и наши, и фрицы.
А бой на подступах к базе разгорелся серьёзный, воздух насытился горелой кислятиной, смесью дыма и пироксилина, вытряхнутыми из животов внутренностями, запахом крови, опаленной огнём плоти: на маленьком участке пространства сбились воедино все запахи войны.
Перевес был на стороне немцев, и воевали они, несмотря на горластость и усталость, умело. Оберштурмфюрер Клёст в бою поспокойнел, перестал дёргаться сам и дёргать людей, организовал вперёд продвижение флангов. Чердынцев видел всё, что хотел сделать противник, старался поставить блоки, перекрыть Клёсту обходные пути-дороги, чтобы не попасть в кольцо, в давильню, но у Клёста и сил было больше, и боеприпасов он не считал, и оружие, не в пример партизанам, было у него помощнее и поразнообразнее – у эсэсовцев, например, были даже огнемёты.
А Чердынцев вёл счёт всему – и патронам, и гранатам, и стволам автоматным.
Когда эсэсовцы начали теснить правый фланг, окольцовывать его, Чердынцев, расстреляв магазин автомата, нырнул за земляной бруствер и прохрипел в глубину окопа:
– Сергеева ко мне!
Окоп был неровный, без деревянного крепежа, осыпающийся, другого для обороны лагеря вырыть не удалось: раньше об этом не подумали, а сейчас просто времени не хватило.
Кланяясь каждой пуле, пригибаясь низко – неохота было ходить с простреленной головой, – Сергеев пробрался по окопу к Чердынцеву, присел рядом с ним, подышал на красные озябшие руки.
– А рукавицы где? – спросил Чердынцев.
– Оставил где-то, не помню… А может, потерял.
– Тебе, как ребёнку, рукавицы надо пришивать к лямке, а лямку пропускать сквозь рукава… Тогда рукавицы ни за что не потеряются.
– Хорошее дело, – серьёзно проговорил Сергеев и сделал головой быстрое птичье движение вниз – над самой макушкой у него вжикнула пуля, впилась в толстую ноздреватую кору старого дерева. Сергеев глянул на дерево и закончил невозмутимо: – Надо будет воспользоваться советом.
– Бери десять человек из своего взвода и – срочно на правый фланг, там фрицы что-то жмут сильно, надо бы придержать их…
– Понял, – согласно кивнул Сергеев и, с трудом развернувшись – тесно было в земляной траншее, – стал поспешно пробираться по окопу обратно, в свой взвод.
Снять с боевой позиции десять человек он не смог – не получилось, это означало вообще оголить часть окопа, – взял с собою лишь одного бойца, москвича, который никогда не называл себя по фамилии, только по имени, при любом знакомстве, даже с командиром, говорил, что его зовут Славой, и всё, больше ничего, он вообще больше не произносил ни слова, так в отряде все его и звали Славой: Слава да Слава…