Лесник и его нимфа
Шрифт:
А вот ощущение, что есть человек, и жизнь уходит из него, и ты ничего не можешь сделать, и врачи по большому счету не могут, – оно было невыносимым.
Жизнь уходила из него.
***
Вообще родственники были нужны только на три часа химии. Но Лита не уходила. Ей казалось, что стоит только уйти – и он умрет.
Его перевели в отдельную палату. Лите разрешили поставить три стула рядом – это была ее кровать.
На третий день приехала мама – привезла Лите расческу и чего-то там еще, у Литы же ничего не было.
Они
– У меня сегодня Лариса спросила знаешь что? – вдруг сказала мама. – Она спросила, какое у тебя будет платье на выпускном…
– Что? – Лита наконец оторвалась от двери.
В это время какой-то мужик, шаркая по коридору, остановился недалеко от них, схватился рукой за стену, наклонился вперед – и его начало рвать.
– Господи, – вскрикнула мама с ужасом, отворачиваясь от этой картины.
Лита посмотрела на нее, потом усмехнулась и сказала:
– Ларисе привет… Интересно, она хоть иногда говорит что-то не идиотское?
Мама ушла ни с чем. Под конец только спросила:
– Ты не много на себя взяла, а?
***
Самое страшное было, что обезболивающее действовало не все время. Когда оно действовало, можно было жить. Когда переставало – Леснику невозможно было смотреть в глаза. Они были как открытая рана.
Лита бегала, умоляла сделать еще укол. Но это был наркотик, и уколы делали строго по расписанию.
Медсестра отвечала ей что-то про ослабленный организм. Лита не верила. В какой-то момент у нее появилась безумная идея, за которую она чуть не поплатилась, – Лита в отчаянии сказала медсестрам, что купит «на точке» героин и вколет ему сама.
Такого трехэтажного мата в ответ она никогда не слышала.
***
Каждый день Леснику ставили капельницу с химией часа на три. Один раз Лите пришлось три часа провести на стуле в позе статуи Свободы – медсестра как-то там неправильно поставила этот «шампунь», и он капал слишком быстро, а вынимать и переставлять почему-то было уже нельзя, можно было только под углом держать закрепленный на стойке флакон. Спасибо, санитарка с тазиком помогла Леснику мучиться с последствиями химии.
***
Страшнее всего было на вторые сутки. Под утро Лесник стал так кричать, что Лита не выдержала, убежала на лестницу. Когда она вернулась, он стал говорить ей что-то несвязное.
– Что? – она наклонилась к нему.
– Сломай мне что-нибудь, – сказал он диким каким-то голосом.
– - Что-нибудь сломай мне. Пальцы. Пальцы сломай, – и он вдруг стал пытаться ломать себе пальцы. Что-то там хрустнуло.
Лита закричала и стала разнимать ему руки. Она кричала так, что с поста прибежала медсестра.
Честное слово, если бы был пистолет, Лита бы застрелила врача, медсестер, Лесника и себя.
***
Потом, когда ему поставили химию,
– Это только заставляет меня еще больше мучиться, – говорил он. – Я хочу уже умереть наконец-то. Вынь, пожалуйста, эту иголку.
– Нет, Лесник… Пожалуйста, Лесник, – говорила Лита как можно спокойнее, держа его лицо двумя руками.
Он вдруг посмотрел на нее безумно, потом выдернул иголку из вены и закричал:
– Да я хочу уже сдохнуть наконец!
Когда после Литиных криков «Помогите!» медсестра с очередным трехэтажным матом вернула на место капельницу – в другую руку, Лита посмотрела в яркое голубое небо за окном и уже без звука крикнула туда: «Господи, почему ты все так сделал?»
***
Но когда обезболивающее работало, было не легче.
На третий день, когда Лесник лежал измученный после химии, он вдруг сказал:
– Я в детстве не выносил слова «никогда». Детям любят говорить: «Ты никогда не будешь… там что-нибудь делать…» Я ненавидел, когда мне так говорили. Знаешь, когда потеряешь какую-то фигню, кошелек, например – его жалко. А я должен потерять все.
Лита вдруг вспомнила, что хотела когда-то, чтобы ее не было «никогда». Все это ведь была только игра. Игра отчаяния.
– Я не думал, что буду так жить, – продолжал Лесник. – Сейчас у меня есть только ты. И тебя я должен потерять. Зачем я вообще жил? – он замолчал, потом медленно повторил, глядя Лите в глаза: – Зачем? Я? Жил?
Лита понимала, что это вопросы не к ней. Но слушать их должна была она.
Потом он вдруг сказал:
– Бог хочет показать мне, что я дерьмо? Я готов в это поверить и так... Господи, я готов в это поверить и так, – повторил он громко и заплакал.
Когда он орал, что хочет сдохнуть прямо сейчас, это было не так страшно.
Потом он стал пытаться встать. Лита помогла ему приподняться, обняла его и сидела так с ним, как с ребенком на руках. Он плакал, а у нее от постоянного запредельного напряжения сознание было уже немного не на месте. Ей вдруг начали приходить в голову какие-то книжные ассоциации. Ей стало казаться, что это плакал Маленький принц, который терял и свою Розу, и свою Планету.
На пороге возник Павлик.
– Дюймовочка, я принес тебе поесть, – он размахивал пакетом с каким-то холостяцким ужином. Потом вдруг замер и уставился на них:
– Блин. «Пиета» Микеланджело...
Лита очнулась.
– Что?
– Вот, принес тебе поесть.
Он сложил из пальцев рамочку и стал смотреть на них через рамочку.
– А я все думал – на кого же ты похожа?
Кажется, все-таки он был сумасшедший.
***
Лесник говорил ей когда-то, что боится превратиться в ничтожество. «Я превращусь в ничтожество, и ты будешь это видеть». Но за всеми его криками и страданиями она не видела никакого ничтожества. Ни в какое «ничто» он не превращался. За всем этим она видела то, что вызывало преклонение.