Лесной фронт. Дилогия
Шрифт:
— Еще раз, мать твою, выстрелишь без приказа, — чтобы удержаться от рукоприкладства, я вынужден был спрятать руки за спину, — я тебя сам расстреляю. Ты понял?
— Звыняйте, пан командир, — пробормотал боец, пряча глаза. — Оно само как-то…
Но я, не слушая сбивчивых извинений, уже повернулся к остальным.— Трупы — на телегу и в лес. Оружие, что там еще ценного найдете — забрать.
Максим Сигизмундович уже пришел в себя. Первый испуг, вызванный неожиданной стрельбой, прошел. Однако взглядом он меня окинул таким, что у меня сразу же возникли воспоминания о школьных годах и беседах с учителями насчет невыученных уроков.
— Зачем их было убивать? — спросил он.
Я только пожал плечами.— Отъедем в лес, — предложил я.
Максим Сигизмундович натянул поводья, поворачивая морду лошади в нужную сторону, а я, убедившись, что бойцы уже погрузили трупы полицаев в ставшую бесхозной телегу, махнул им рукой, указывая следовать за нами, и зашагал рядом с двуколкой.
— Вас в Котове действительно ждут?
— Та не, — покачал головой доктор. — То я выдумав…
— Тогда, как поговорим, возвращайтесь в Тучин. Если возникнут какие-то вопросы, то скажете, что услышали в лесу выстрелы, испугались и повернули обратно. Куда ехали, если спросят, — выдумайте.
— Ты за то не думай. — Максим Сигизмундович обернулся, посмотрел в сторону дороги, убедившись, что отъехал уже достаточно далеко, натянул поводья и слез со своей двуколки. — Добре, шо вы выжили.
— Нас в лагере не было, — пояснил я. — Когда возвращались, то встретили Казика. От него и узнали, что произошло. Только он все в общих чертах знал. Я подумал, может, вы сможете рассказать больше.
— Я и сам мало шо знаю… — Доктор задумчиво уставился в землю. Продолжил он только через минуту: — Как немцы с лесу вернулись, с ними были и наши полицаи. Говорил я с ними…
Из рассказа Максима Сигизмундовича я узнал, что один из тучинских полицаев, участвовавших в уничтожении нашего отряда, был ранен в бою с партизанами. И выковыривать у него из бедра пулю пришлось именно моему собеседнику. Во время операции изрядно захмелевший от самогона, использовавшегося в качестве анестезии, полицай вовсю костерил ранивших его партизан и, мстительно улыбаясь, заявил, что почти все бандиты уничтожены. За это «почти» и уцепился доктор. Он поинтересовался, неужели кому-то из «бандитов» удалось уйти от облавы. В ответ полицай ткнул ему под нос кукиш и сказал, что от них живым никто не уйдет. Заплетающимся языком он похвастал, что в лагере захватили пленных. Насколько понял Максим Сигизмундович, в плен попали несколько партизан, раненных в бою, и несколько тех, кто был ранен до того — из нашего лазарета.
— Где они? — Судя по испуганному выражению лица доктора, выражение моего лица, как и мой тон, стали просто звериными. Я попытался расслабиться. — Где держат раненых, вы знаете?
— Слыхал, шо их до Ровно повезли, — ответил Максим Сигизмундович. — До гестапо.
— Максим Сигизмундович, вам придется поехать в Ровно, — спокойно сказал я. Понимал, что это — самоубийство. Что, даже если мои товарищи еще живы, вытащить их из застенков гестапо практически невозможно. Но я не мог хотя бы не попытаться. А вдруг среди пленных оказался Антон? Он ведь так и лежал в лазарете, когда мы отправлялись на задание. А если в плен попал Митрофаныч? Да какая разница, кто в плен попал! Главное — это мои товарищи! Я взмахом руки прервал поток возражений доктора. — Надо кое-что разузнать в Ровно, Максим Сигизмундович. Очень надо! Понимаете?
С тяжким вздохом доктор кивнул. То ли понял, то ли решил, что отговаривать меня бесполезно… Главное, что он не отказался.
— А пока вы будете готовиться к поездке, — продолжил я, — нам надо еще кое-что сделать.
Города и села тоже могут спать. В моем кипящем постоянной активностью времени это незаметно. Может, в моем времени города вообще разучились спать. Села — не знаю, но крупные города и ночью остаются такими же бурными, охваченными постоянным движением, как и днем. Это движение ночью даже заметнее — яркие огни рекламы, снующие туда-сюда светляки автомобильных фар… Здесь, мне кажется, все по-другому. Тучин, пусть это и не город, а просто большое село, спит. Наверное, до войны он спал по ночам тихим, спокойным сном. Сейчас, захваченный врагами, он спит словно больной человек — беспокойно, напряженно, испуганно. Это напряжение прямо витает в воздухе. Днем оно немного, пусть не до конца, растворяется в солнечном свете и движении жизни — люди, несмотря на то что село оккупировано, продолжают свои извечные дела по хозяйству. Но с приходом темноты снова сгущается до такой степени, что прямо осязаемо чувствуется.
Дом, в котором расположились полицаи, стоит почти в самом центре села. Мышко Малюцкий, Васыль Гаженко, Степан Гачинский, Дмитро Паречек. Это те четыре полицая, которые участвовали в нападении на наш лагерь. Те четверо, кого я приговорил к смерти за это. Конечно, не только они виновны в гибели наших товарищей. Есть и другие полицаи, в других селах. Но я решил не отлавливать всех предателей. Во-первых, это займет слишком много времени: узнать точно, кто из полицаев нам нужен, отлавливать их по всем окрестным селам… Во-вторых, максимум после второго нападения противник все сопоставит, и в очередном селе нас будет ждать засада. А с моими теперешними силами отбиться от более или менее серьезного отряда практически нереально. Единственное, что мы сейчас в состоянии сделать, — это быстро «укусить» врага и исчезнуть. Ну и, конечно, постараться запугать предателей.
Не просто убить нескольких полицаев, а донести до остальных мысль, что их за все преступления ждет неминуемая расплата. Кроме того, я рассчитал, что нападение на полицаев в Тучине собьет возможных преследователей с нашего следа. Пусть противник занервничает, пусть снова блокирует лес — ведь очевидно, что после акции мы постараемся укрыться именно там. Это для немцев — очевидно. А мы уйдем на запад — к Ровно. Очень надеюсь, что нас не додумаются искать в том направлении, где можно укрыться лишь в мелких лесочках. И последнее, на что я надеялся, пусть и без стопроцентной уверенности, — это то, что нападение на полицаев, явно обставленное как месть за разгром партизанского отряда, продлит жизнь тем, кто попал в плен, а следовательно, увеличит их шансы спастись. Думаю, пленные партизаны, раз уж их увезли в Ровно, а не повесили в ближайшем селе для устрашения остальных, будут допрошены, а потом уже казнены. Как только сведения о том, что часть партизан уцелела и активно действует, дойдут до гестапо, у них появятся новые вопросы, и казнь будет отложена. А там… Не знаю, что потом. Может быть, это просто продлит мучения пленных, а может быть, мы что-то придумаем, чтобы их спасти… В любом случае у мертвецов шансов нет вообще.
После разговора с доктором нам пришлось еще два дня скрываться в лесу около Тучина. Надо было выждать, пока основные силы немцев покинут село. Я рассудил, что, уничтожив отряд, они не станут долго держать в окрестностях большие гарнизоны — и на фронте лишней роте рады будут, и другие дела, если что, найдутся. Так и получилось. Около полудня третьего дня ожидания прибежал наблюдавший за селом Казик с известием о том, что доктор наконец-то подал оговоренный сигнал. Как только стемнело, мы прокрались в село и, узнав от Максима Сигизмундовича, что нужные нам полицаи на месте, а немцев здесь осталось всего лишь человек десять, вышли на позиции. Троих я отправил контролировать направление, с которого могли появиться немцы. Мало ли — вдруг, несмотря на то что я планирую провести операцию без лишнего шума, начнется стрельба. Было бы, конечно, идеально, если бы все немцы разместились в одном доме, выходы из которого кое-как могли бы контролировать и двое, но, как мы узнали от доктора, они остановились по двое в пяти домах. Придется очень постараться, чтобы не нашуметь. А если не получится — что ж, значит, не судьба. Как-нибудь отобьемся.
— Денис, посмотри в окна, — прошептал я, прячась глубже в тень за сараем.
Шпажкин почти бесшумно побежал к дому. Только тень мелькнула. Вяло потянулись секунды. Я посмотрел на небо — опять дождь, похоже, будет… Надо бы озаботиться добыть теплую одежду. С каждым днем все холоднее… Зато покрытое тучами небо нам только на руку. Если бы еще гроза, с громом да молниями… Я поймал себя на мысли, что абсолютно не думаю о предстоящей операции. Дождь, холода… Дожить бы еще до этих холодов! Где же Шпажкин?