Лесной фронт. Дилогия
Шрифт:
Слава богу, пленные до нас не дошли. Копать принялись шагах в пятнадцати от меня. Увидев это, я немного расслабился. Глядя, как военнопленные размеренно долбят лопатами промерзший грунт, я молился только о том, чтобы у троих, укрывшихся в роще, не сдали нервы. Чтобы они не открыли стрельбу. Своих-то, тех, кто лежит рядом, я предупредил. А насчет остальных — пришлось надеяться только на Шпажкина. Конечно, освободить этих несчастных было бы хорошим делом. Я бы сам скомандовал «Огонь!», если бы перед нами не стояла другая, более важная задача. Нет практически никаких шансов, что кто-то из этих ребят сможет вывести нас на подполье. Поэтому рисковать сейчас, освобождая их, было бы не самым разумным поступком.
Еще я надеялся, что могилы они копают
Один из военнопленных внезапно согнулся в приступе жестокого кашля. При этом, видимо, отворачиваясь от товарищей, он повернулся в нашу сторону. Когда кашель прошел и пленный, понукаемый окриком одного из немцев, разогнулся, его взгляд, я прямо почувствовал, впился в меня. Кажется, он смотрит прямо мне в глаза. На миг все замерло. И я, и пленный, и само время… А если сдаст? Мало ли до чего может довести лагерная жизнь — находящиеся на грани голодной смерти люди за миску помоев способны на все. Сдаст или не сдаст? Я напрягся, готовясь одним щелчком выбросить затвор автомата из предохранительного выреза… Время снова потекло с нормальной скоростью. Медленно опустив глаза к земле, пленный отвернулся и снова принялся долбить землю. Мне показалось, что, когда он отворачивался, на его губах промелькнула улыбка…
Копать закончили через пару часов. Немец, по-видимому командовавший здесь, оценил работу и что-то сказал. Пленные направились к саням. Подходили по одному — клали инструмент в сани и отходили в сторону. К счастью, не к ямам. Встали строем в сторонке и замерли, ежась на холодном ветру. Вскоре появились новые лица. На дороге, двигаясь в нашу сторону, появились новые сани. В них сидят трое — все немцы. Когда сани подъехали ближе, я понял, что на самом деле в них — пятеро. Еще двое, не замеченные мной ранее, лежат в санях. Сердце екнуло от мысли, что я все же просчитался и этих людей расстреляли в городе, а сюда привезли, только чтобы похоронить. Сани остановились рядом с первыми. Не удержавшись, я шумно выдохнул, глядя на то, как немцы вытаскивают из саней тех двоих. Живы!
Время ускорилось, и секунды полетели с бешеной скоростью. У меня осталось, по прикидкам, меньше минуты, чтобы распределить цели, пока связанных пленников волокли к яме. Шесть немцев, которые охраняют копавших яму военнопленных. Плюс трое, которые приехали только что. Девять человек… Четыре немца, сбившись тесной кучкой, курят в нескольких шагах от строя военнопленных. На предстоящую казнь они не обращают никакого внимания — даже не смотрят в сторону ямы. И, судя по всему, ничего не опасаются. Карабины у всех четверых висят за спинами. Еще два немца охраняют строй. Вот у них — оружие наготове. Хоть стволы карабинов и направлены в землю, но оружие эти двое держат в руках. Но они тоже больше обращают внимание на разговор своих товарищей, бросая лишь редкие взгляды на тех, кого, собственно, охраняют. Так, что с теми, которые привезли приговоренных? Два немца ведут смертников к яме, подталкивая их в спины. И у этих карабины висят за плечами. И правильно — чего опасаться? Двое приговоренных ведь связаны по рукам и ногам — идут-то еле-еле, делая мелкие шажки, насколько позволяет веревка. Так что зачем зря руки нагружать? За ними, шагах в трех-четырех, следует еще один немец. Похоже — унтер. Погон не видно, однако вооружен он МП-38 или МП-40, а не карабином. Учитывая, что МП в пехотных частях положены пока только командирам отделений, — точно унтер.
— Якоб, Василий, берете на себя тех двоих, которые ведут приговоренных. Цельтесь так, чтоб с первого раза — они, скорее всего, и будут расстреливать, — прошептал я. — Августин, ты стреляешь в того, который с автоматом. Стреляете только после меня.
Дождавшись подтверждения, что меня услышали, я снял свой МП-38 и, двигаясь
— Вставай, проклятьем заклейменный…
Я вздрогнул от неожиданности. Чистый, сильный голос разносил с ветром по степи слова «Интернационала». Блин, ну кто ж под руку!.. Хорошо еще — стрелять не начал.
Немцы, которых я держу на прицеле, замолчали и обернулись к яме. Поет один из приговоренных — высокий, худой парень, лет двадцати от силы. Одет он в бывшую когда-то белой, а сейчас — всю покрытую бурыми пятнами длинную рубаху, черные, явно бывшие когда-то модными брюки. На снегу смертник стоит босыми ногами, однако стоит спокойно — не переминаясь от холода и пытаясь держаться прямо. Конвоиры, успевшие уже поставить приговоренных к краю ямы и отойти от них на пару шагов, замерли. Один из них обернулся и, посмотрев на поющего, вопросительно уставился на унтера с автоматом. Тот только пожал плечами и махнул рукой — пусть, мол, поет.
— …Весь мир насилья мы разрушим… — летит над степью. Праздные немцы принялись указывать на поющего. Кто-то из них засмеялся. Я бросил взгляд на военнопленных — большинство стоит так же, как и стояло. Тихо, уныло, не обращая ни на что внимания… Некоторые вертят головами, оглядываясь, и этим сильно беспокоят двоих, охраняющих их немцев.
— …Мы наш, мы новый мир построим… — К поющему смертнику присоединился новый голос. «Интернационал» подхватил один из военнопленных, а за ним — еще один. Теперь уже немцы не смеются. Пора!
Очередь в четыре выстрела опередила немцев, только наметивших движение к строю военнопленных, всего лишь на какое-то мгновение. Один, только поднявший ногу, чтобы сделать шаг, резко согнулся и повалился на колени. Стоящий рядом с ним схватился за левое плечо. Защелкали выстрелы карабинов. Пока немцы сообразили, что вообще произошло, я успел дать еще две короткие очереди, первая из которых забрала жизнь еще одного немца, а вторая, к сожалению, ушла куда-то в небо. Остальные бойцы, вооруженные карабинами, успели сделать по два выстрела.
Когда немцы наконец осознали угрозу — их силы уже уменьшились на пять человек. Остальным четверым, оставшимся в живых, удалось залечь и открыть ответный огонь. Стоит ли говорить, что вся наша маскировка рассыпалась при первых же выстрелах. Немцы сразу, только опомнившись, определили, где мы лежим. Чуть позже, однако — тоже быстро, заметили они и тех, кто стреляет от рощи. Но их сопротивление не продлилось долго. Опомнились и военнопленные. Едва первые немцы, охранявшие их, упали на землю, как сначала около трети, а спустя какие-то секунды — и остальные двенадцать пленников, копавших яму, набросились на тех охранников, кому повезло избежать наших пуль. Впрочем, на этом их везение и закончилось. В считаные минуты охрану просто втоптали в землю, потеряв всего двоих человек.
Убедившись, что опасности больше нет, я сбросил с себя простыню и встал. Рядом из снега, словно выросли, поднялись остальные трое бойцов. Группа Шпажкина на всякий случай осталась лежать у рощи. Едва моя фигура появилась в поле зрения, все взгляды освобожденных пленников устремились на меня. Кое-кто даже поднял карабины, захваченные у немцев.
— Свои! — крикнул я, тоже не опуская оружия.
Из толпы бывших военнопленных выступил тот же парень, который, как мне показалось, заметил меня с самого начала. Бодрым шагом, уже совсем не напоминающим ту походку автомата, которая была у него еще несколько минут назад, он подошел и остановился в нескольких шагах от меня.