Лесной шум
Шрифт:
— Каква.
Не слыхивал такой, но… всякие бывают. Из каких родников взялась, куда текла прозрачными струями неведомая река?
— А далеко ли мы от завода?
— Верст десять.
Вдруг что-то возникло и понеслось над вершинами леса, что-то задрожало, затрепетало в воздухе, жужжа точно невидимыми огромными крыльями чудовищных стрекоз. То завод, объявляя полдень, подал свой железный голос, и он, ослабленный далью, так странно звучал здесь, в тишине леса и гор.
Под вечер, приближаясь к заводу, я спросил, что это за гнусный поток мы переезжаем: деготь, удушающий издали. Мне ответили:
— Каква. Тогда мы были выше завода, а теперь к нему подъезжаем снизу.
Возможно ли? Хрустальная красавица горных ключей. Какой унизительный ужас. И как бы желая подтвердить свою страшную власть,
На всем протяжении Вуоксы, от выхода ее из бледносиних волн Сайменского озера до впадения в сапфирную лазурь Ладожского озера-моря, нигде никогда не видел я мутной струйки, загрязненного угла, застоявшейся в заводи воды.
В этой чудесной реке почти нельзя ловить рыбу сетью: везде обломки гранитных скал, камни. Ловля на удочку строго ограничена сроками для драгоценных рыб. Зато и населена река необыкновенно, почти невероятно. Именно там на этой реке мне пришлось увидеть единственное зрелище, какой-то сказочный смотр рыбы всех пород. После грозы, разразившейся в июльский полдень, началась рыбья пляска. Мелочь кувыркалась всюду, плескаясь и блестя под вновь засиявшим солнцем. Огромные, то длинные, то широкие, толстые рыбы выбрасывались около лодки. Тут удалось рассмотреть, как выпрыгивает из воды крупная рыба. Она взлетает в воздух не иначе, как серпом, и выпрямляется лишь, опять упав в воду, когда стремительно уносится в глубину. Плясали все жители прозрачных вод, не видать было только угрей.
На праздник вышли такие, которых присутствия здесь я не подозревал. Судак явился. Когда он запрыгал в лодке, гребец-финн повторял на своем языке его название. Мудреного слова я не запомнил, но что мне объяснять? Я узнал его, старого знакомого, и обрадовался ему среди неслыханного изобилия. Рыбья пляска кончилась через несколько минут, но бешеный клев продолжался.
Это случилось в дни «ниррхи». Так называется странная насадка, слегка напоминающая черного червяка, это—крючок, зашитый в кожу угря. Обычно в самое жаркое время главная рыба прозрачных вод перестает брать на что-либо, кроме «ниррхи». Кто, как, когда узнал про такую насадку? Не все ли мне равно. Я уже не первый год знал только то, что иногда гребец презрительно отмахивается от шелковой рыбки-блесны и бормочет свое «ниррха». Что ж тут спорить, да еще на непонятных языках?
Итак, я плавал, влача за лодкой «ниррху», гадким червяком висевшую с середины будулина*. На конец его я все-таки прицепил маленькую шелковую рыбку. В то время как лодка пересекала реку, леска напряглась и удилище согнулось. Камень? Иногда это бывает, но такая зацепа не страшна, рыбка скользнет по гранитному боку камня, обточенному до гладкости волной, и вновь поплывет. Это не родимая коряга.
— Рипа, рипа! — зашептал гребец, таинственно подмигивая.
Я чувствую, что рыба. Удилище гнется, леска уходит вглубь, и катушка, треща, дает равномерный плавный звук. Все в порядке. Что за странная рыба, глухо толкая руку, тяжким комом виснет на удочке? Выпрямляется удилище, катушка работает, наматывая лесу. Ближе, ближе… Вдруг две широкие толстые рыбы кругами сверкнули в воде.
— Какс! — радостно кричал гребец. — Два какс! Саюнас какс!
Что какс—два, это ясно. Но кто такой саюнас? Рыба лещевого вида среди вечно бьющихся зыбей? Обе рыбы благополучно прибыли в лодку, и я смотрел на них, вытараща глаза. Карпы! Вот их усы, вот красные плавники, чешуя крупная, золотистая, вот свиные глазки, каких нет почти ни у какой другой рыбы. Откуда, почему, зачем, как попали сюда в стремительные струи карпы, рыбы болотистых прудов? Оказывается, среди водопадов и пенистых водоворотов когда-то поднялась со дна реки гранитная отмель в несколько десятков квадратных сажен, и в ее затишьи, окруженном вечно бьющимися волнами, живут рыбы тихих вод. Я потом ставил там перемет, наживленный попросту червяками, и с неизменным успехом обеспечивался прекрасной рыбой: карпы, лещи, сиги, угри, отменно крупные ерши утешали за отсутствие тех, кого преимущественно я старался поймать.
В день грозы и рыбьей пляски моя добыча достигла исключительных размеров, несколько даже выходящих из охотничьих приличий. Я раздарил с десяток щук помельче гребцу, его соседям и кроме того увез домой ящик отборных
В один из отчаянно досадных дней после двух десятков поклевок, не давших ни одной рыбы, после долгого скучного плавания по наилучшим местам Анти, неизменный гребец, друг и учитель, предложил половить форель с камня. Название рыбы-красавицы, не попавшейся за все утро ни на одну из моих приманок, он произносил так: «ворель». А по гранитной лепешке, высунувшейся из воды, хлопнул рукой и с хитрой улыбкой подмигнул на нее. Видя, что я не понимаю, Анти, причалив к берегу, взял мою удочку, вышел из лодки и поманил меня за собой. По толстому, отлично отесанному бревну мы перешли с берега на плоский камень величиной с большой стол. Кругом стремительно неслись прозрачные струи. То тут, то там виднелись крупные рыбы. Хрустальная глубина кое-где аршина полтора, местами меньше. Видны красные, синие пятнышки на боках дивных рыб, слегка подрагивающих над серебристым песком.
— Ворель! — подмигивая, объясняет Анти.
Сам понимаю. Кругом форель, а делать нечего. Никогда в жизни не чувствовал себя так глупо: не в состоянии оторвать рук от чудовища. Голова свежа, зрение ясно. Очевидно, что никак не утонуть в потоке, который мне едва по пояс, и не могу двинуть рукой! Анти в изумлении танцует кругом меня по камню и наконец, сам закидывает мою удочку. Цоп! Анти передает удочку мне. Форель прыгает в брызгах. Но руки у меня точно связаны, я могу двигать лишь их кистями: локти прикованы к бокам. Я очень скоро вытягиваю… шелковую рыбку, смятую поклевкой: форель ушла. Моя удочка закидывается вновь не мною, этакий стыд, на этот раз подматывается твердой рукою без передачи, и—с Анти шутки плохи! — форель прелестно трепещет в сачке. Тогда я усаживаюсь на камне, и—о, чудо! — руки мои мгновенно развязываются, я могу закинуть удочку как угодно, но я не в состоянии передвигаться ни в какую сторону, я точно прирос к проклятому камню! Я перехожу на берег—руки в тот же миг развязываются вполне, возвращаюсь на камень, и—опять почти недвижим. Учиться жить на камне среди стремительного потока некогда. А сидя размахнуться удачно двадцатиярдовой леской без всякого грузила очень трудно.
Проучившись усердно два года, я достиг лишь того, что, стоя на берегу, мог кое-как закинуть удочку нахлыстом. Надежду забросить ее хорошо с лодки, как запросто делал Анти, я оставил: для меня недостижимо в те короткие, слишком драгоценные минуты, какие оставались вообще на всю ловлю.
Рыба светлых вод на искусственную муху берет летом охотно, но муха должна упасть на воду так, как опускается в последнем содрогании умирающая бабочка. Когда, отыграв странно короткую жизнь, несется беловато-серыми роями поденка, они, хладнокровные жители этих светлых вод, безумствуют не хуже клязьменских лещей и судаков, они так же клюют наперебой, хватают жадно—только кинь как следует. В эту пору, оставив лодку, я с берега таскал их всех: сигов, хариусов, форелей, и малых и больших.
А лосось? Этот вопрос я поставил Анти после нескольких десятков форелей, выловленных так и этак в разные часы дня и ночи.
— Эй суймить! — подмигнув, отвечал Анти и тут же объяснил по-русски:
— Лакс не кусал.
Я знал, что лакс—лосось, но как же так? Неужели он никогда не кусал? Вот странная рыба. Кто-нибудь как-нибудь ловит же этого самого лакса?
Корзинка прелестных форелей, роскошная добыча, так недавно еще наполнявшая гордостью сердце рыбака, перестала удовлетворять, в ней чего-то нехватало.
В теплую душную ночь, когда растрепанные облака, угрожая дождем, хмуро висли чуть ли не над вершинами прибрежных деревьев, Анти таинственно шепнул:
— Суймить. Лакс суймить!
Он взял из коробки и нацепил на мою леску темноголубую рыбку поменьше мизинца. В темноте темную приманку, такую мелочь по крайней мере десятифунтовой рыбе?! Но что спорить: Анти знает все. Мы скользим среди пенистых зыбей.
— Лакс, лакс, лакс! — вдруг шепчет Анти.
Ну, на этот раз он врет. Его рысьи глазки как-то увидели, что дрогнул конец удилища. Да, поклевка, но это мелочь какая-то схватила, полуфунтовая дрянь. Что могло бы это быть ночью?