Лесной шум
Шрифт:
— Лакс, лакс! — повторяет Анти. — Так делай!
И поднимает стоймя весло, показывая, как должно поставить удилище. В тот же миг катушка «вжикает», и половина лесы с нее стремительно сдергивается куда-то в темную воду. Лакс? Не камень ли?
Кругом нас с плеском несутся пенистые струи. Анти гребет равномерно, сильно, но лодка стоит, удилище согнуто неподвижно, за леску тянет неподвижный тяжкий груз. Камень, камень! А что, если попробовать смотать немножко? Катушка вертится, глухо звуча, и медленно толстеет в стальных ее стенках. Странно. Камень, надо полагать, не мог бы сдвинуться с места. Или это лодка
Подбираются ли лохматые клочья облаков, проглядывает ли где-то солнце, я не знаю. Я, начиная изнемогать, чувствую только то, как кручу катушку, силясь держать удилище стоймя, а он продолжает его гнуть, все тащит леску в глубину. Вдруг блестящая полоса длинной искрой пронеслась в просветлевшей воде: то сверкнул голубой бок лосося. Он вылетел на поверхность, слегка подпрыгнул, тяжко бухнул в брызгах обратно, рванул раз, два, три и перевернулся вниз спиной. Лодка к нему подскочила, Анти перегнулся за борт и коротким багром подцепил великолепную рыбу.
— Лакс! — торжественно подтвердил Анти. — Карош: кило куус.
Это значило, что лосось весил пятнадцать фунтов: опытный взгляд ошибся только на один фунт.
Такие сражения повторялись много раз, не всегда заканчиваясь моей победой, — случались и поражения. Малейшая невыдержанность, торопливость, неправильная постановка удилища, задержка в спуске лесы, когда лосось, уже плававший вниз спиной, вдруг опять бросался вглубь, и—из-под лодки только гнусно вытягивался обрывок лесы: остальное исчезало в пенистой бездне водопада.
Однажды в десятом часу утра, в бесклевное вообще время, среди речной глади вдали от водопадов, на крупную щучью рыбку я поймал трех лососей беспрерывно одного вслед за другим. Борьба с последним продолжалась три четверти часа. Когда он всплыл побежденный, я склонился за борт, чтобы самому схватить багром, скривил слегка удилище, он рванул, сломал его верхнее колено, но больше сил уже не имел—я все-таки взял его. У меня был запасной наконечник для удилища. Очевидно, лососи стадом переходили тут реку. Продолжать ловлю? Но я в счастливом изнеможении сказал Анти:
— Вези домой. Больше не могу.
Это был самый крупный мой лосось, в двенадцать килограммов, средний же размер обычно пять-шесть килограммов. Зимой тот же лакс—длинная, несуразно тонкая, бесцветная рыба. Приманку—соленую рыбку—он хватает жадно, зацепившись, не сопротивляется и вяло идет к лодке. Лосось ли это? Он, но тусклый, бледный, жалкий, обессиленный икрометанием, истощенный какими-то гадкими червяками, присасывающимися к нему в это время. Отдохнувший, отгулявшийся, откормившийся к лету лосось своей могучей красотой затмевает даже прелестную попрыгунью—форель.
Во внутренностях лосося, удивительно маленьких для такой большой рыбы, никогда нет ни зеленых, ни черных оттенков с гадким запахом, он не набивается какой попало дрянью. Самая чистая рыба лосось,
Во внутренностях лосося, удивительно маленьких для такой большой рыбы, никогда нет ни зеленых, ни черных оттенков с гадким запахом, он не набивается какой попало дрянью. Самая чистая рыба лосось, гласит кухня, ставящая лососину непоколебимо на первое место. Рыбак согласен с таким отзывом. Он горд им, но смотрит на дело по-другому: ему дорого могучее сопротивление лосося, его стремительно-упорная долгая борьба после осторожной поклевки. Пудовый сом, схватив крюк с тухлым мясом, грубо тянет за веревку—ну, что тут разговаривать? Тащи, выволакивай желтобрюхую безобразную скотину. А когда серебристый богатырь-красавец лосось, уколотый ничтожным крючком, несется с ним в глубину, — нет, тут остерегись, подумай, рыбак, сообрази, как не упустить своего счастья. Лосось для рыбака—это высший порыв страсти, восторг, мечта!
У Х О Л О Д Н Ы Х С К А Л
СМЕРТЬ ЛЕБЕДЯ
Проходя со мной по льду заводи над теми местами, где летом мы ловили окуней и щук, Анти считал своим долгом топнуть ногой и сказать:
— Хилья пайка. Ругой места—фрр!
Это повторялось столько раз, что я в конце концов привык понимать: здесь тихое место, и потому вода замерзает, а там… Ну, там небольшие, но сердитые волны вечно прыгали и плескали так, что, поездив по ним часа два, я не выдерживал и кричал:
— Хилья пайка, хилья пайка!
Итак, мы плаваем. Анти, мерно покачивая веслами, почти спит, я жду поклевки. Зимняя ловля скучна. Окунь и щука не берут вовсе, форель, лосось хватают редко: они истомлены нерестом, хворают и, схватив, сопротивляются вяло. Но лучше плохая ловля, чем никакой, и зимой мы все-таки ловим. Пробуждение весны чувствуется по очень слабым, почти неуловимым признакам. Среди льдов, висящих то синими, то желтыми громадами по гранитным берегам никогда не замерзающей реки, из леса, покрытого еще не тронутым саваном снега, вдруг слышится странный, не лишенный приятности, булькающий звук—точно палкой по жестянке, наполненной водой.
— Варрис мальчик работай! — объясняет на мой вопрос Анти.
И, видя мое недоумение, добавляет, указывая на пролетающую ворону:
— Варрис.
Ах, вот кто такой варрис: очень приятно.
Тут таинство слов объясняется: ворона в клюве держит ветку, усаживается почти на вершину ели, где висит гнездо, и, положив ветку, булькает. Вон оно что: починка гнезда, семейные заботы, намерение вывести маленьких. Кто мог бы ожидать таких нежных звуков в голосе вороны?
— Большой белый утка, — подмигивает Анти в сторону водопада, — хочешь риляй? Ха-ха. Утка так делай! Прочь делай!