Лесные твари
Шрифт:
Еще два взмаха – и еще две кровавых полосы-отметины, сливающиеся в кривую букву "П". Парикмахер поднес лезвие к самым глазам и близоруко уставился на него. Потом кинул бритву в угол, не глядя, и слизал каплю крови с пальца.
– Порезался-таки из-за этого сучонка, – сказал он. – Бритвы сейчас не те делают – импортные сплошь, острые слишком. Рука еле терпит. Вот в советское время "Нева" была – это самое то! Одним краем по железке проведешь – и носи хоть за щекой.
И безо всякого предупреждения въехал коленом Демиду в лицо. Голова Демида дернулась, вмялась в мягкий живот Слона. Рот заполнился соленой кровью.
– П-парикмахер… – Во рту оказалось что-то острое, Демид сплюнул красную слюну с осколком зуба. – Ответишь, Парикмахер.
– Рано еще вякать! – Седой расставил
Демид зажмурился, сосредоточился. Сейчас он разнесет в клочья эту сволоту, чего бы это ни стоило. Он убьет этого урода, если придется. Лучше так. Лучше так.
– Эй, ты! Парикмахер! А ну-ка, погодь!
Голос, раздавшийся из угла, был таким скрипучим и пронзительным, что Демид невольно открыл глаза. Четвертый обитатель камеры – тот самый, который казалось, никогда не проснется, вскочил со своей лежанки и направился к Демиду. Демид, уж на что битый-перебитый в последние дни, привыкший ко всему, обомлел, увидев его.
Роста сей человек был среднего, но больше ничего среднего в нем не было. Физиономией он обладал такой, что хоть без грима в фильм ужасов вставляй. Верхняя губа, длинная и узкая, хоботом находила на нижнюю, почти не существующую. Подбородок скошен на обезьяний манер, но украшен кокетливой рэйверской бородкой. Нос когда-то был орлиным, крючковатым, но после бесчисленных переломов потерял определенную форму и расплющенным бананом стек куда-то на сторону. Брови – кустистые, свисающие чуть не до ресниц. Воспаленные желто-зеленые глазки с сумасшедшим любопытством таращились из красных глазниц. Лоб – покатый и плоский. Гребень жестких черных волос клином шел по лбу чуть ли не до переносицы – что-то среднее между прической панка и щетиной растревоженного дикобраза. Уши оттопыренные, почему-то остроконечные, поросшие пучками седых волос. Был этот человек настолько кривым и несуразным, словно сломали его в детстве, а починить так и не удосужились. Кривые маленькие ножки, кривая шея, кривые узловатые пальцы с длинными ногтями. Правое плечо выше левого, туловище неестественно длинное. Да и одет он был хоть куда – расстегнутая кожаная безрукавка, проклепанная на манер почитателей heavy metal, узкие джинсы, вытертые до дыр на коленях, ковбойские сапоги с металлическими дужками на носках. Непонятно, что такой человек делал в тюрьме. Место ему было в кунсткамере, на выставке уродов.
– Ну-ка, ну-ка… – Уродец небрежно отпихнул Парикмахера плечом. – Вот те раз! – вдруг завопил он, ткнув пальцем Демиду в грудь. – А ведь это – братишка мой! Ты братишку моего хотел обидеть, Парикмахер! Плохой ты человек, Парикмахер. В кои-то веки я своего братишку увидел, Парикмахер, а ты сразу его забижать!
– Какого братишку? – Парикмахер, похоже, не удивился такому экстравагантному поведению – стоял, поигрывал лезвием, откуда-то снова появившимся в пальцах. – Ты, Кикимора, кончай свои шутки шутить. Я тебя уважаю, не трогаю. А ты в наши дела тоже не лезь. Какой он тебе братишка?
– Брат он мне, – горячо зашептал человек, названный Кикиморой. – Как есть брат! Вот ты сюда посмотри, Парикмахер. Ты когда-нибудь такое видел? Не видел ты такого, Парикмахер!
И опять ткнул грязным своим ногтем – прямо в свежую рану Демида. Дема скосил глаза вниз, насколько позволяла негнущаяся шея, и увидел, что порезы на его груди уже перестали кровоточить. Порезы слегка шевелились – как розовые черви. Они жили своей собственной жизнью, превращаясь в свежие рубцы.
"Феноменальная регенерация – вот как это называется. Заживает на мне все, как в ускоренном кино".
– Братишка! – Кикимора радовался, как ребенок, и Демид не знал, как ему реагировать на вновь объявившегося "родственничка". Честно говоря, ему было противно. – Теперь ты понял, Парикмахер? Это брат мой. Братик, братик… – Кикимора погладил Демида по голове. – Где ж ты пропадал, милый? Я так скучал без тебя. Тебя как зовут-то, брат?
– Демид.
– И что ж это за брат такой, если ты не знаешь, как его зовут? – Парикмахер уже побагровел от злости, видно было, что он уже готов броситься на Кикимору с бритвой, да что-то его
– Какой он стукач? Он же брат мой! Мой брат не может быть стукачом! Слон, ну-ка, отпусти его, жирдяй мерзкий. Отпусти Дему, крыса ты турецкая, или я тебе нос откушу!
Слон, там, сзади, испуганно завозился. Везло ему сегодня: один в голову ногами бьет, второй уши обещает отрезать, третий – нос откусить. И похоже, угрозу Кикиморы он воспринял всерьез. Вспотел сразу Слон, и хватку свою ослабил.
– Слон, козел, держать, я сказал! – Парикмахер сделал молниеносный выпад в сторону Кикиморы и на груди у того появилась алая ссадина. Кикимора взвизгнул так, что заложило уши, и бросился на Парикмахера. Демид никогда не видел, чтобы человек дрался так. Кикимора прыгнул на противника и повис на нем – обхватил его ногами, руками вцепился в уши, ударил в лбом прямо в переносицу. Парикмахер хлюпнул кровью и начал заваливаться на бок. Он еще падал, этот Парикмахер, а Кикимора уже оттолкнулся от него, взлетел в воздух раскоряченной лягушкой и приземлился на плече Слона. Слон заорал как ошпаренный. Демид вырвался из его рук и покатился по полу. Картина, которую он увидел, была не для слабонервных: Кикимора волок по полу огромного Слона за волосы, как пушинку. Так маленький злобный паучок тащит парализованного жирного слепня в укромный уголок, чтобы сожрать. Слон не сопротивлялся, он только таращил глаза, наполненные смертным ужасом. На шее его зияла рана – казалось, шея была прокушена до самого позвоночника. Кикимора скалился в кошмарной улыбке – зубы его были мелкими, острыми, треугольными, словно обточенными напильником, а по губам текла кровь. Кровь Слона.
– Отпусти его, – Демиду показалось, что еще мгновение и Слон умрет – сердце разорвется от страха. – Почему ты решил, что я – твой брат?
– А как же? – Кикимора выпустил толстяка и тут же забыл про него. – Вот, смотри!
Он подскочил к Демиду. Царапина на груди Кикиморы, только что сделанная искусным Парикмахером, уже перестала быть царапиной. Она стала рубцом – белым, едва заметным.
– Видишь, да? Заросла! Заросла она!!! – Кикимора плясал вокруг Демида, как папуас. – Значит, ты братишка мой! Это ведь только у НАШИХ такое бывает! А я братишек своих давно не видел! Лет сорок не видел! А может и пятьдесят – забыл уже, когда в последний раз и в лесу-то был. Все зона да зона. Мы еще поговорим с тобой, братишка. Дай я только с этим разберусь, с Парикмахером.
Седой уже очухался, медленно полз в сторону. Кикимора наклонился за ним, схватил за горло и одним рывком поставил на ноги. Силы в тщедушном теле Кикиморы было немерено.
– Парикмахер, – сказал Кикимора, – кто тебе сказал, что Дема – стукач?
– Горло отпусти, – прохрипел Парикмахер. – Задушишь…
– Кто?!
– Маляву передали… Человек… Он у мусоров работает… Он знает.
– Вахитов? Это он?
– Какой В-вахитов?.. – Парикмахер засипел, задергал ногами, лицо его посинело, а глаза полезли из орбит. – От-пусс-ти… Умираю…
– Ща умрешь, если не скажешь. Вахитов тебе напел? Кум?
– Да!
– Ах ты крыса!!! – Кикимора отпустил горло Парикмахера, и тут же отправил его в нокаут мощнейшим апперкотом в челюсть. – Ты понял, брательник, что деется?
– Ничего я не понял, – Демид сидел на полу и растерянно смотрел на происходящее. – Я вижу только, что второй день мне жрать не дают, и бьют как боксерскую грушу. За что – непонятно.
– Объясню тогда. Ты как думаешь, почему вертухаи сюда не бегут разнимать нас? Мы ж тут на всю крытку шумим, шухер наводим. А очень просто. Думают вертухаи, что тут тебя, братик ты мой Дема, здесь обижают. И не встревают они, ждут они, фараоны позорные, когда обидят тебя окончательно, в чушки произведут. А значит это, что не ты, а этот вот Парик-хер ссучился, и под мусоров стелиться начал. Ты что думаешь, в эту камеру случайно попал? Хрен! Кто-то из ментовских начальников приказ отдал – "Не давать, мол, жить такому-то Демиду". Вот Парикмахер и выслуживается со своими шестерками. Только знаешь, не на таких он напал. Окоротим мы его, боюсь. Ой, окоротим…