Лесси
Шрифт:
Она поняла первое слово и подошла к человеку, который сидел на корточках среди дорожной грязи. Он долго похлопывал ее и поглаживал.
Потом он встал.
— Так ты не пойдешь за мной? — спросил он.
Лесси подняла голову и задвигала ногою в танце, но и тут не последовала за ним.
— Что ж! — сказал он. — Может, так оно и лучше. Я бы с удовольствием поехал с тобою вперед, но товар на исходе, и я должен вернуться на зиму к Марку. К тому же — ты никогда не сживешься со мною так, как Тутс… а будешь все напоминать мне о ней. Хотя и ты по-своему хорошая собака.
Лесси уловила два последних слова и утвердительно завиляла хвостом.
— Э, ты много чего понимаешь, да? Ну, так прости меня — я сперва подумал, что ты трусиха, а вышло, что нет. У тебя своя какая-то забота, моя ласонька, и очень бы хотел я проникнуть в твои мысли и узнать, в чем дело.
При слове «ласонька» колли затявкала. Горшечник покачал головой.
— Нет, очень жалко, а не получается. Ты-то немножко понимаешь человечий язык, но человек не способен понимать твой. А ведь считается, что мы куда умнее всех!.. Эх, дружок, мы вместе прошли по дороге немалый путь… А теперь конец, да, конец! Я опять останусь один. Ни тебя… ни Тутс. Но я же всегда говорил: если человек не любит одиночества, то лучше пусть не берется за дело странствующего торговца. Это то, чего я всегда должен был ожидать… Но можно посмотреть и под другим углом. Мне иной раз думалось, что ты не столько шла со мной, как позволяла мне идти с тобой, покуда путь лежал нам в одну сторону. И вот ты теперь пойдешь сама, куда зовет тебя твое дело.
Этих слов Лесси уже не поняла. Она только знала, что голос человека, который ее кормил и приласкал, звучит тепло и дружественно. И она потерлась носом о его ладонь.
— Это ты прощаешься, да? — сказал он. — Что ж, пожелаю тебе удачи. Иди же вперед своей дорогой!
Лесси уловила слово «вперед».
Она шагом прошла до перекрестка и повернула в сторону. Тут она оглянулась. Человек махал ей рукой.
— Иди своим путем, доброй тебе удачи! — крикнул он вслед.
Он еще долго стоял и глядел, как колли убегает прочь своей ровной трусцой. Дневной холодный дождь хлестал в его смуглое обветренное лицо. Он медленно качал головой, как будто говорил самому себе, что никогда ему не разгадать этой загадки.
Собака вскоре скрылась из виду. Роули молча пошел к повозке. Он залез на козлы, щелкнул языком и погнал Бесс на восток. По другой дороге скакала Лесси, держа на юг. Хлестал дождь, вода бежала струями с ее шерсти; грязь плескала из-под ног.
Миновала неделя. Повозка Роули Палмера медленно катилась по дороге. Он теперь не пел, не шагал рядом со своим домом на колесах, потому что воздух был забит летучими белыми хлопьями.
Роули сидел впереди на козлах, застегнув на коленях на все пуговицы брезентовый фартук и склонив против ветра свое усаженное пуговицами лицо. В двух шагах впереди повисла чуть ли не твердая белая завеса, а прямо перед собой он видел облако пара, встававшее от боков Бесс, которая вдруг побежала изо всех сил.
— Эге, оно и правильно, — рассуждал Роули вслух. — Ты знаешь, что мы почти что дома. Да я и сам хочу уже поскорей добраться; обратная поездка была прескверная. Все дождь, да слякоть, да снова дождь, а теперь вон и снег повалил. Я слишком замешкался в поездке — за то и терплю.
Роули ворчал и ворчал, но вдруг прервал свой односторонний разговор. Мысли его обратились к собаке, которая рассталась с ним на перекрестке.
— Мне-то что, — сказал он наконец, — я почти что дома. Ну а ты, дружок, что ты там ни ищешь, надеюсь, ты свое нашла. Мир да покой — или за чем еще ты пустилась в дорогу… Где бы ты ни была, я надеюсь, там тебе уютно, и сухо, и тепло… Иногда я жалею: уж лучше б я тогда запер тебя в фургоне и повез к себе домой; но в тот час у меня не лежало к этому сердце — не хотел я после Тутс заводить себе другую собаку. Может быть, со временем и заведу, только не сейчас. Она была такая верная, что верней не бывает… Но и ты, видать, верна чему-то своему. Так счастливого тебе пути, и я надеюсь, ты теперь так же близко к дому, как я… Видишь, Бесс, вот и Двенадцать Углов! Мы будем дома как раз вовремя, чтобы сесть с Марком чай пить.
Когда Бесс пошла еще резвей и фургон прикатил на зиму домой, Лесси все еще бежала и бежала, милю за милей, на юг.
Она теперь пересекала широкое кочковатое поле на возвышенности, где ветер мел без помехи. Сзади ее погоняла метель, мокрыми космами сдувая вперед шерсть на ее отощалых боках.
Было трудно подвигаться. Снег становился глубже, и от ее усталых мускулов требовалось все больше усилий, чтобы на каждом шагу вытаскивать из снега увязающие в нем ноги. Она пошатнулась и упала. Свернувшись в клубок, она принялась обкусывать ледышки, налипшие на шерсть между когтями. Снова попробовала идти, но снег был слишком глубок. Тогда она стала нырять в нем, как лошадь, поднимаясь дыбком и прыгая вперед, но после недолгих попыток совсем выбилась из сил.
Она постояла, свесив голову; ей спирало дыхание, оно вырывалось из груди клубами белого пара. Потом подняла голову и заскулила; но снег не исчез. И снова она припустила вскачь, снова ныряла и пыталась прыгать сквозь сугробы. И опять остановилась, не в силах идти дальше.
Тогда, подняв голову, она издала протяжный вой — вой собаки заблудившейся, беспомощной, озябшей. Это был долгий и звонкий зов, пронесшийся по широкому полю, сквозь метущий снег туда, где опускалась темнота.
Снег заглушал все звуки. На мили вокруг не было никого на этой плоской, нелюдимой земле. Даже если бы кто и был на две-три сотни ярдов в стороне, вряд ли он мог бы услышать этот задушенный снегом зов.
Наконец Лесси опустилась на землю. Белый снежный простор мягко укрыл ее. Под этим белым одеялом она лежала, обессиленная, но в тепле.
Глава двадцать первая
ПУТЕШЕСТВИЕ КОНЧИЛОСЬ
Сэм Керраклаф говорил правду, когда весной того года уверял своего сына Джо, что путь от Гринол-Бриджа в Йоркшире до поместья герцога Радлинга в Шотландии куда как далек. И оттуда сюда ровно столько же — те же четыреста миль.
Четыреста для человека, когда он едет прямо по шоссе или железной дороге. А для животного — сколько же это составит для животного, которое должно, наткнувшись на преграду, пускаться в обход, и блуждать, и плутать по тропкам и по стежкам, пока найдет дорогу! Для него это будет, пожалуй, вся тысяча — тысяча миль по незнакомой земле, где оно никогда не бывало раньше, где ничто не укажет ему пути, кроме инстинкта.
Да, тысяча миль горами и долами, взгорьями и болотами, жнивьями и тропками, через лощины и реки, ручьи и овражки; тысяча миль горных круч и песчаных склонов, снега и дождя, туманов и солнца; колючей проволоки и чертополоха, и шипов, и скал, и камней, дерущих ноги, — кто мог бы ждать, что собака их преодолеет?
А все-таки, пусть это было бы чудом, Джо в глубине своего сердца надеялся на это чудо, верил, что неожиданно, в один прекрасный день, каким-то чудесным путем здесь появится его собака; будет ждать его здесь, у школьных ворот. Каждый день, возвращаясь из школы, он поводил глазами на то место, где его всегда поджидала Лесси. И каждый день там никого не было, и Джо Керраклаф медленно брел домой, молча, угрюмо, как ходят люди его родного края.
Каждый раз, когда кончались уроки, Джо старательно сам себя подготавливал — уговаривал себя не разочаровываться, потому что там и не может быть собаки. Так за неделей неделю Джо приучал себя не верить в невозможное. Он так долго надеялся наперекор вероятности, что надежда стала отмирать.
Но, если может надежда умереть в человеке, в животном она умереть не может. Пока оно живет, в нем живет надежда и живет в нем вера. И вот, проходя в тот день школьным двором, Джо Керраклаф не поверил своим глазам. Он мотал головой и хлопал веками и тер глаза кулаками, думая, что это ему привиделось во сне. Одолевая последние ярды до школьных ворот, шла… его собака!