Лестница из терновника. Трилогия
Шрифт:
Н-До должен был заниматься делами Семьи. Он вместе с Отцом объезжал родовые земли, а вместе с управляющим сводил счета, ему случалось подолгу пропадать в полях, если Отец желал точного отчёта - но в последнее время Н-До охотнее ездил в город, чем оставался в усадьбе. Смерть Ди странным образом встала между ним и Братьями; городские приятели, отчаянные парни его возраста из более или менее благородных Семей, казались ближе и понятнее. В их компании Н-До чувствовал себя спокойнее - в отличие от Отца, Матери и Братьев, которые теперь казались Н-До ещё детьми, кое-кто из этих парней мог себе представить, что такое "убить на поединке".
Город сам по себе нравился Н-До - будил любопытство, смутные желания, странный азарт...
В деревне жизнь течет слишком спокойно, там всё слишком понятно. Молодые деревенские парни, разумеется, не проводят время в благородных тренировках, развлекаясь вульгарными драками; они не носят мечей, единственный поединок в жизни проводя на тех же тесаках, которыми рубят лозы и режут хлеб. Деревенские женщины не будят воображения - они слишком далеки и в них нет ничего интересного. Многие из деревенских молодух по бедности вместо благородной накидки и шёлковых юбок носят платок вокруг пояса вполне мужского костюма; это выглядит тем безобразнее, чем красивее женская фигура - ведь даже у деревенских случаются эффектные метаморфозы. Жаль смотреть на молодуху, которая тащит воду или рубит дрова, кусая губы, бледная от напряжения, потому что её свекровь считает, что Время Боли у бедняжки затянулось - но это самые сильные чувства. Город - другое дело.
Конечно, уездный городок, неподалеку от которого расположились земли Л-Та, - не столица. Но и тут, по сравнению с деревней, всегда шумно и многолюдно. Около храма Благословенного Союза - лавки торговцев шёлком, бумагой и цветным стеклом; на главной улице с лотков торгуют жареной саранчой, карамелью и печёным сыром, который тянется на зубах длинными пряно-солеными нитями, - город пахнет сыром, маслом лилий, конским навозом и дымом уличных курильниц... Аристократки, возвращаясь из храма, где молились о легких родах и о семейном счастье, покупают палочки карамели и шелковистую бумагу с золотым обрезом для записывания стихов...
Н-До смотрел на аристократок - и поражался, насколько, в сущности, часты их телесные изъяны, не скрываемые даже великолепной одеждой, но иногда проходила настоящая женщина, сияющая чистой красотой, силой и здоровьем, с выражением несмиренной родовой гордости. С ней хотелось перекинуться хотя бы парой слов, хотя прелесть чужой благородной женщины вызывала, скорее, восхищение, чем вожделение.
В городе Н-До начал постепенно узнавать ту сторону жизни, которая дома не показывалась ему - как говорят, "увидел тень от облака". К примеру, приятели издалека показали ему никудышников, - как показывают любую тошнотворную дрянь, - чтобы пронаблюдать за реакцией. Никудышники чистили выгребную яму; за ними приглядывал плебей с таким выражением, будто ему давно опротивели и рабы, и должность. Н-До ощутил ожидаемое дружками омерзение - но к нему примешалась холодная жуть, будто довелось взглянуть в пустые глаза поднятого чародейством трупа. Жалеть это ходячее ничто он не мог, хотя, вероятно, надлежало бы - для этого нужно было вообразить себя на его месте, а на такой прорыв воображения мало у кого из молодых людей нашлись бы душевные силы. Люди, обрезанные, как скот, опускались в сознании на уровень человекообразного скота; Н-До лишь порадовался, что таких рабов не держат в поместье Отец с Матерью.
В квартал, где находились весёлые дома, компания Н-До идти не смела, хотя парни постоянно подначивали друг друга на эту тему. Любопытно - но слишком... стыдно? Страшно? Тяжело себе представить женщину для всех, наготу, показанную за деньги? Или - ужасно думать о том, каким образом женщина могла попасть в такое место и что она думает о приходящих к ней мужчинах? Н-До, пожалуй, чувствовал всё понемножку - и любопытство ещё не одолело страх, брезгливость и жалость.
Но той осенью Н-До никак не мог не думать о благородных юношах и сформированных женщинах. Оттого, дожидаясь своих дружков в трактире, набрался храбрости заговорить с солдаткой - благо она тоже ждала кого-то за чашкой жасминового настоя. Эта женщина выглядела явной простушкой, плотная, темноволосая, с обветренным жестоким лицом, с белым шрамом, рассекающим бровь; холщовая рубаха и куртка из грубой кожи, проклепанная сталью, должны были скрывать её тело - но совершенно ничему не мешали. В трактире было жарко, и солдатка расстегнула куртку; Н-До, устроившийся за столом напротив, видел совершенство её груди в распахнутом вырезе рубахи, а короткий платок с бахромой подчёркивал скульптурную точность бедер. Глаза Н-До всё время останавливались на её руках, узких ладонях с длинными пальцами, с обломанными ногтями и мозолями - в конце концов, женщина рассмеялась.
– Каких знаков на моих грабках ищешь? С твоими не совпадут, не надейся!
– Я не надеюсь, - сказал Н-До.
– Просто интересно...
– Как выглядит тело чужого трофея?
– усмехнулась солдатка.
– Узнай на своем теле или на своем трофее, Дитя.
От циничной шуточки к щекам Н-До хлынула кровь, и солдатка развеселилась совсем.
– Тебе ещё рано об этом думать. Благородные взрослеют поздно.
– Я думал о том, что в армии, как говорят, присягая, клянутся не сражаться с товарищами по оружию, - сказал Н-До.
– А мы не с государевой псарни, - сказала женщина.
– Мы - дикие псы, дерёмся за того, кто плеснёт похлёбки. Не знаю, как у государевых вояк, а у нас не слышно, чтобы кто-то жаловался на подруг.
Она повела плечом, на котором висели ножны тяжёлых метательных клинков. Боевой тесак так и не покинул её пояса - зрелище было цепляюще-невероятным, почти непристойным. Даже если женщина ещё не родила - нельзя же продолжать носить меч с собой, будто подразумевая возможный поединок с мужчиной!
– Где же ты... менялась?
– спросил Н-До, облизывая губы. Говорить и слушать об этом было нестерпимо стыдно и нестерпимо интересно.
– Мы стояли в приграничной деревушке, - сказала солдатка спокойно.
– Вдова из деревенских приютила меня на пару недель; мы догнали своих, как только я начала ходить.
– Тебя могли убить в бою, - сказал Н-До.
– Всех могут убить в бою, - солдатка улыбалась, и Н-До не видел в её глазах ни капли той скрытой горечи и боли, какая так часто светит из глаз плебейки.
– Кого угодно могут убить когда угодно. Зато мы свободнее, чем мужики - и даже свободнее, чем благородные...
Приятели Н-До болтали, что все солдатки, в сущности, - девки, и он надеялся, что это правда, но чем дальше заходил разговор, тем очевиднее была ложь той похабной болтовни. Женщина - не девка и не вдова, а напряженный интерес молодого аристократа ей смешон. Н-До понимал, что нужно придумать, как проститься и уйти, не дожидаясь своих дружков, но никак не мог насмотреться на неё, поэтому сидел, глазел и пил до тех пор, пока не подошёл её мужчина - кто знает, муж или любовник. Н-До взглянул в его лицо с дважды сломанным носом, в прищуренные смеющиеся глаза - и встал.
– Чему ты учишь благородного Мальчика, сердце мое?
– сказал солдат с благодушным смешком человека, абсолютно уверенного в любви к себе.
– Мы - плохая компания для такого, как он.
Женщина улыбнулась ему навстречу и обняла его за шею, позволив лапать себя любым непотребным манером, на глазах у всех желающих смотреть. Н-До выскочил на улицу в злобе, тоске и крайнем возбуждении, досадуя на себя, на весь мир - и больше всего на Мать и Отца.
В тот момент ему казалось, что именно они лишили его всяких надежд на счастье. Скорбь смешалась с жестокостью в такую смесь, что ею можно было бы взорвать подкоп.