Лета 7071
Шрифт:
— И то ладно, — сказал Иван. — Нам, чтоб на сто саженей под стену подобраться, пять дней туры двигать надобно! А тут разом хоп! — и под стеной! И посад — как на ладони! А кто верней угадал, тому от меня нашеломник с рысиной пастью… Какой у Курбского был — помните?.. Покуда он не утерял его вместе с шеломом да чуть было и не с головой в здыбке с Радзивиллом — под Невелем! Ловок тот, дьявол, — чуть помедлив, добавил Иван с искренней завистью. — Сам на здыбки ходит! Копьем, рекут, управляется, как баба ухватом! Я б супротив него устоял, как мните? — вдруг спросил он и хитровато оглядел враз обнишкие, растерявшиеся лица воевод. — Копьем я не силен, — как бы выручая их, признался Иван, — а вот мечом?.. С мечом устоял бы?
— Тебе
— Храбрый воин царю под стать! — усмехнулся с прежней хитроватостью Иван. — Ибо храбрость царственна, а трусость мерзка!
Через Двину, во вздыбах всколотого копытами льда, шалым наметом несся всадник. Первым заметил его Басманов.
— Никак гонец от Горенского, государь?!
Всадник, не придерживая коня, с ходу метнулся на снежную крутизну берега, выскочил наверх — шагах в двадцати от того места, где стоял Иван с воеводами, и, видать, в самое последнее мгновение узнав царя, на полном скаку соскользнул с седла в снег. Конь унесся в поле, а всадник бегом, утеряв шапку и рукавицы, припустил к Ивану.
— Государь!.. Воевода Горенский… велит… сказа… — заглатывая вместе с воздухом слова, стал кричать он, еще не добежав до Ивана, — …войско литвино… приближ…о…сь… и, не зади… ась… пошло… в отступ!
— А ну прочти «Богородицу»! — строго приказал Иван.
— Богородица… дева, радуйся, — испуганно забормотал гонец, — благодатная Мария, господь с тобой… Благословенна ты в женах… и благословен плод чрева… твоего… яко Спаса родила… еси душ наших… Аминь!
— Теперь «Отче наш»!..
Вконец потерявшийся гонец, уставив на Ивана неподвижные глаза и стараясь не исковеркать ни единого слова, почти без запинки прочел молитву.
— А теперь говори, что повелел тебе воевода?
— Воевода велел сказать тебе, государь, что войско литвинов приближилось, постояло малехо и, не задираясь, пошло в отступ.
— То нам в угоду! — довольно буркнул Иван.
— Воевода велит спросить тебя, государь: гнаться за литвинами иль пущай тикают?
— Что ль мы на охоту за зайцами пришли сюда?! — серьезно сказал Иван, но голос его еще более смягчился. — Что ответим Горенскому, воеводы?
— Ты уж ответил, государь, — сказал Басманов.
— А может, шуганем литвина? — неожиданно загорелся князь Владимир. — Выдерем ему хвост!
— На что нам синица? — опять сказал Басманов. — Нам журавля добыть надобно.
— Верно! — согласился Иван и кинул взгляд на вьющееся над Полоцком знамя. — Пусть на месте стоит воевода, — сказал он гонцу, — и дозорит литвина, чтоб не подкрался нежданно. Нам от Двины безопасно должно быть!
Вернувшись из объезда, Иван стал ждать возвращения Оболенского… Спешился, но в шатер не пошел, остался с воеводами. Молчал — нетерпеливый, обеспокоенный, страшный своим молчанием и нетерпением.
Из шатра, стоявшего рядом с царским, вызырнул Темрюк. Порыскал, порыскал глазами, попригляделся к Ивану — спрятался: видать, почуял, каково там с ним воеводам, и решил отсидеться в шатре.
Федька с Васькой вовсе не показывались… Как утром обрядили Ивана в доспехи, проводили в объезд, так больше из шатра и ни шагу. Сидели, затаившись, — ждали… Федьке хоть и не по нутру была такая нудиловка в шатре, но терпел: понимал он, что всякий бесполезный, праздный человек, вертящийся в такое время на Ивановых глазах, непременно обозлит его.
Васька подглядывал из-за полога шатра, весело шептал Федьке:
— Жуть страшная!.. Воеводы — как при смерти! А князь Володимер вовсе помер… Уже и глаза закрыл! А Серебряный — точно шиш! Харя у него иудина… Об одной такой харе — в ополонку! А он его — воеводою… Полк ему! Поглянь иди! Поглянь! — соблазнял Васька Басманова. — На Шуйского поглянь!..
— Отцепись! —
— Точно! — восторгается Васька. — Всех бы их за мошонку крюком да рыбам на корм! А батька твой тоже хват!
— Он-то тебе — что?
— Мне ничё!.. А к царю хватко подлаживается!
— Не подлаживается, а дело его справляет.
— Да все едино!
— Твоему уму все едино, а царскому, стало быть, нет!
До поры! — простодушно прихихикивает Васька. — Ведомо уж!..
— Поры разные бывают! Мне ты також предрекал пору…
— Обшибся с тобой, — искренне сознается Васька. — Мнил, оттурнет он тебя… Да ты не серчай! — примиряюще шепчет Васька. — Я же не по злу про батьку твово… К слову… Мне он из всех — по нутру… Заумен только больно. Царь от таких себя прячет. Ишь ты, ишь ты!.. — опять захихикал Васька — завзято и потешно. — Левкий пришкутыльгал!
Левкий был обряжен для молебна: богатая риза из золотистой парчи, укаченная мелким жемчугом, узорчато обвитым серебряной вителью, на груди, поверх ризы, на золотой цепи — панагия, тоже густо обложенная жемчугом, на голове высокая золоченая митра, в руках серебряный крест…
Левкий был ненамеренно важен в своем торжественном облачении, выспрен, и даже хромота его была менее заметна. Лицо его и в мороз и в зной не меняло цвета — было желто, словно переспевший огурец, борода тоже желта, клином, как лемех сохи, только глаза под щетинистыми ресницами были удивительно изменчивы: то добровато-светлые, как ярый воск, и почти невидимые в глубоких, узких глазницах, то темные — иззелена, до черноты, — въедливые и прилипчивые, то затаенно-допытливые, умные, безжалостные, без единого блестка, сухие и черные, как прокаленные на огне бляшки. Сейчас глаза Левкия радостно поблескивали — но какой-то нелегкой, шутовской радостью, словно все, что совершалось и должно было совершиться, было для него обычным и давно наскучившим делом, опять подвернувшимся ему, как ручей на пути, через который волей-неволей нужно было перебредать, чтобы продолжить путь. Левкий и перебредал этот ручей — с вольготной спесью шута и затаенной удрученностью ленивца, и даже с отвращением, которого он и сам не сознавал и потому не старался скрыть. Но, вероятно, жило в нем и исподтишка захватывало его предчувствие какой-то иной вольготности, которой он надеялся вдоволь потешить свою ленивую, но не чуждую страстей душу, и это предчувствие, вместе с настырной, шутовской спесью, превращало его удрученность в ту нелегкую, но искреннюю радость ожидания, от которой и светились его глаза.
Перед Левкием воеводы расступились, пропуская его к царю, но Иван зыркнул на него отчуждающим взглядом — вонзисто, из-под бровей, отпугивая не глазами, а взморщинившимся лбом, и Левкий не решился подступить к нему. Молча оттоптался, отсопел, затих…
Воеводские души возликовали, но только души, лица же остались непроницаемыми и суровыми, чем-то схожими с доспехами, надетыми на каждом из них.
Левкий словно почуял это тайное ликование воевод — глаза его потемнели, слившись на переносице в одну узкую полоску, похожую на длинного червя, и этот черный холодный червь медленно обполз воеводские лица… Медленно, лениво — раз, другой, — как будто испытывал их терпение. Не одна воеводская душа сжалась от холодного прикосновения Левкиевых глаз, но лица воевод остались по-прежнему неподвижны, словно замороженные. Они с намеренной пристальностью всматривались в полоцкий острог — благо было куда смотреть! — защищая себя этой пристальностью не только от Левкиевых глаз, но и от невольного проявления своих истинных чувств, которые в такие тягостные минуты ожидания как раз трудней всего сдерживать в себе. Каждого из них и удивляла и злила странная, наивная и столь упорная надежда царя на сдачу Полоцка, но чем сильней наваливалась на их души досадная истома, тем напряженней нацеливались их глаза на Полоцк.