Лета 7071
Шрифт:
— Ты же пошто свое базло распинаешь? — все так же лениво и как будто совсем равнодушно сказал Щенятев и, не дав Федьке сказать в ответ ни слова, вдруг тоже заорал на него — гневно и угрозливо:
— А ну вон из седла! Перед кем?.. Холопов твоих тут нет!
— Ах та-а-ак! — зашелся злобой Федька и даже стремена потерял. — Ну, Щеня!..
Конь под Федькой вздыбился от плетки, мучительно проржал и наметными прыжками понес его прочь.
— Тьфу, псина! Кабы свинье рога, всех бы со свету сжила! — плюнув ему вслед, пробурчал Щенятев и тоже зашел в шатер.
— Напустится теперь на тебя милосердный наш, — сказал ему
— Стерплю, — сказал угрюмовато Щенятев. — Царя — стерплю!
Но, видать, царь не внял Федькиным жалобам или отложил месть за своего любимца до других, не таких заботных времен. Щенятева не тронул и больше в полк к Шуйскому Федьку не присылал.
Во вторую ночь, перед полуночью, в полк к Морозову явился бегун из Полоцка. Назвал себя русским и рассказал, что спустился тайно со стены, чтоб поведать царю про одно больно важное дело, но — непременно самому царю. Воеводе Морозову рассказать об этом важном деле своем наотрез отказался. Морозов не верил ему, подозревал, что он литовский лазутчик и послан в русский стан с каким-нибудь подлым делом — может, даже царя убить! Недаром он так упорно добивается, чтоб отвели его к царю.
Перебежчика обыскали, но ничего не нашли. Перетрясли, перепороли всю его одежонку, и тоже все напрасно.
— Ик, неверы каки?! — и удивлялся и обижался мужик. — Русак я, истинный русак! К литвинам меня, что ль, надежа кака завела? Согнали меня с земли, силком к чужакам принудили итить. Да знал я, что царь непременно придет выручать нас! Един я такой тута, что ль? Сколь нас горемычных! Ежедень ждали вызволенья! Вызнал я кой-что, вот и несу царю. Он нас, горемычных, пришел вызволять, а мы ему в том допомогу наладим!
Мужика изрядно высекли — раз, другой, но он упорно стоял на своем. Тогда Оболенский на свой страх и риск решился отвести его к царю. Мужика крепко связали, кинули поперек седла и повезли к царскому шатру.
Татары-охранники не подпустили Оболенского к царскому шатру, но вызвали Ваську Грязного.
Выслушав Оболенского, Васька долго соображал, что к чему: его сонные глаза смотрели через силу, готовые вот-вот закрыться, но он все-таки переборол сонливость, взбадривающе подвигал бровями и с откровенной опасливостью прошептал:
— А как зашибет?!
Оболенский сочувственно улыбнулся, но Ваську его сочувствие мало тронуло: он по-прежнему что-то прикидывал в уме, тоскливо сопел и досадливо морщился — не столько, видать, от самой просьбы Оболенского, сколько оттого, что не знал, как поступить.
— Федьку разбужу, — наконец решил он. — Тот уж точно: или — или…
Федька тоже вышел заспанный, злой… Увидев Оболенского, грубо спросил:
— Какого хрена еще?.. Людской поры не знаете?!
Оболенский скрепя сердце объяснил Федьке, что к чему. Федька оглядел связанного мужика, помацал, помацал его для чего-то, даже за бороду смыкнул, наконец сказал Оболенскому — высокомерно и важно, как будто соизволял не только Оболенскому встретиться с царем, но и царю — с Оболенским:
— На таковое дело — можно! Погодь тут…
Минуты через две-три Васька Грязной выглянул из шатра, позвал:
— Давайте его сюда!
Оболенский ввел мужика. В глубине шатра, освещенного единственной свечой, за отдернутым пологом, на низком походном лежаке сидел царь: в исподнем,
Мужик только зашел в шатер и тут же повалился на колени, но, крепко связанный по рукам, не удержался и сунулся лицом в войлочный подстил. Васька проворно поддернул его, вернул на колени.
— Говори, кто таков? — глухо выговорил Иван. — Кто послал тебя?
— Федько я, государь, сын Фанасьев… Сам я принамерился стать пред твои очи… По христьянской своейной воле… Заради дела пригожего.
— Русский ты? Иль прикидываешься?
— Русский, государь…
— А как на дыбу поставлю и допытаю?
— В том воля твоя, государь… Я и на дыбе, и пред богом скажу тако ж. Из-под Невеля я… Осьмь годов тому на сыром корню посел, с иными ж безземельными… Соху наставил 97 — твоей милостивой заботой, — и ладно уж разжились… Да и в нонешний год…
Мужик нерешительно смолк, облизал губы…
— Говори!.. — напрягся Иван. — Что — в нынешний год?
— В нонешний год… наехал на нас болярин со стрельцами да и велел вон итить — в землю литвинскую… По твоему быдто указу! Быдто отставил ты нас за изменные обычаи от нашей русской земли отеческой… А как мы возроптали — огнем пожег нас! И слезной мольбе не внял. Вынудились мы прочь пойти: иного ничего не могли… Но верить тому, государь, мы не верили, что ты нас от земли отеческой можешь отставить. Изменных обычаев мы за собой не знавали и во всяком христьянском законе жили. А как нам дойти до тебя было и правду поискать? Вытурил нас болярин единым духом! Я ж-но хитростью бательника своейного ухоронил, уходя… Велел ему до тебя непременно дойтить и поведать про наше горемычье.
— Встретился мне твой бательник, — обронил Иван.
— О, господи!.. — радостно вышептал мужик. — Радованье-то како! Дошел, стало быть?! В том я не усомнился… Иного страшился: как не доверишь ты евойному слову?! Не на простого жалобу нес — на болярина!
— Вот како ты о государе своем мнишь? — повысил голос Иван. — Неужто правда у меня толико в дорогих кафтанах ходит? Иль бога надо мной нету?
— Прости, государь, — сник мужик.
— Я того боярина живота лишил за подлое его дело, а отцу твоему шубу дал! — как-то совсем не по-царски, с похвальбой сказал Иван, будто решил подзаиграть с мужиком и набить себе цену, а в то же время и пристыдить мужика. Мужик этого и не почувствовал, и не понял, да и могло ли прийти ему в голову, что царь может выставлять перед ним свою справедливость и добродетель и пристыжать за неверие в нее. Он обалдел от восторга… Сказанное Иваном было для него как чудо, которое ошеломляет не результатом, а свершенностью.
— Я и тебя пожалую… — сказал Иван.
В горле у мужика забулькало, засипело от перехваченного дыхания, блаженная улыбка смяла его лицо.
— Коль ты с полезным делом пришел?! Да ин за верность одну твою лише пожалую, на кафтан твой худой не глядя. Распутайте его, — приказал Иван.
Васька Грязной поддел ножом веревки, освободил мужика от пут.
— Спаси тя, бог, государь, — закрестился мужик. — Спаси бог!
— Встань и говори свое дело, — повелел Иван.
— Дозволь, государь… — с ужасом запросился мужик. — Дозволь на коленях! Не могу пред тобой стоя!