Лета 7071
Шрифт:
— Единую недодал, Угрим Львович…
— Проглотнул, ялыманщик! — сердится Пивов.
— Резаная, Угрим Львович…
— Вы, мошенники, и портите деньги…
— Не по-божески, Угрим Львович, трех недодал!
— И не подавился, ялыманщик? — только удивляется Пивов.
Незадолго до полудня на старицком торгу вновь вышибают из бочек днища… Пивов первым прикладывается к ковшу: вино не больно доброе, смешанное с медовухой, зато крепкое! Пивов косится на стоящих тут же кабатчиков — сплутовали-таки, мошенники! — но снова заводиться с ними ему не хочется. Ему хочется квашенины, хочется спать…
— Давай,
И опять накатывается на Старицу пьяная одурь.
Наехали на торг царские охоронники, отпущенные Зайцевым на разгулку, и не по одной чаше пропустили — многие и на лошадей еле повзлезли, — а потом пустились брать свое…
И теплые избы, и сытный корм, и девок — все раздобыли для себя ретивые молодцы в черных шубных кафтанах, обшитых по плечам и вороту дешевой серебряной парчой, — в такие кафтаны обряжал царь своих охоронцев, чтоб всяк отличал их от простых ратников. В три дня истерзали они Старицу, так истерзали, что будто черное поветрие пронеслось над ней. Ефросинья, которой доносили обо всем, что творилось в Старице, была на редкость невозмутима, целыми днями сидела за ткацким станком и велела бесчинно выпроваживать всех жалобщиков. Явились к ней уличные старосты, просили заступиться, урезонить распоясавшихся охоронников, от бесчинств которых многие старичане, побросав избы и добро, побежали с семьями прятаться в монастыри. Но и старост выпроводила Ефросинья, сказав им, чтоб не шли они больше к ней, а шли бы к самому царю, ибо его злой волей занесены на Старицу страдания.
Возвращающегося в Старицу Ивана ждала радостная весть — царица Марья родила сына. Привез эту весть в Старицу брат царицы — Михайло Темрюк. В Старицу он прискакал за день до возвращения царя… У самого крыльца упал загнанный им конь. Темрюк, шатаясь, взошел на крыльцо и, узнав, что царя нету в Старице, тоже свалился, мертвецки уставший от непрерывной десятичасовой скачки. Утром он еще был в Москве, а ночь всю, не отходя, провел перед дверью царицыной спальни. Перед рассветом утихли натужные крики Марьи, и повитуха отворила тяжелую дверь…
— Мальчонка, — известила она кратко.
Темрюк впрыгнул в седло и, оставив на двухстах верстах еще четырех лошадей, к трем часам пополудни был в Старице.
Чуть отлежавшись, выпив полкувшина вина, раздосадованный отсутствием царя, но по-прежнему бешено радостный, гордый и неукротимый в своей радости, оттого что теперь кровно породнен с царем, Темрюк заметался по старицким хоромам, по подворью шальным, восторженным демоном, ища, куда бы выплеснуть переполнявшую его радость, ища, чем бы отвести душу, выярить ее, вытомить, запалить, загнать, как загнал в бешеной скачке лошадей. Выхватив из ножен свой большущий кавказский кинжал, бегал он по подворью, бегал и пританцовывал, хлеща сверкающей сталью такую же, как и он сам, радостную и буйную прозрачность, неудержимо падавшую на землю с мартовского неба. Слепящее солнце раззадоривало его, дразнило, и он в веселом неистовстве кромсал его кинжалом.
Старицкие челядники разбежались и попрятались… На крыльце в грузной стойке, скрестив на груди руки, стоял Пивов и равнодушно наблюдал за разбесившимся Темрюком.
«Ишь, юродствует! — беззлобно, с брезгливым самодовольством
Темрюк неистовствовал весь день, да когда еще узнал, что царские охоронники оставлены в Старице, придумал и вовсе помрачительное дело — разослал их по всем старицким колокольням и велел беспрестанно звонить всю ночь, и всю ночь стонали над Старицей изнасилованные колокола, стонала земля, разверзалась над ней бессонная темнота, и в гулкое небо билось жалобное эхо.
— Государь!.. — Темрюк упал перед Иваном на колени, яростно, восторженно метнул к нему руки. — У тебя — сын! Вчера, на рассвете!..
Иван только-только вылез из саней… Темрюк и шагу не дал ему сделать, загородил дорогу к крыльцу, где с подарками ждали Ивана старицкие бояре.
— Благодарю тебя, господи, за дар твой! — мягко перекрестился Иван, подняв глаза к небу, и радостно, по-детски улыбнулся. — Благодарю и тебя, Михайла, радость привез ты мне… Истомилась моя душа по радости, истомилась вкрай! Подымись, Михайла, поцелуемся! Ты — за племянника, я — за сына.
Темрюк поднялся с колен, поцеловался с Иваном. Вылез из саней и подошел к Ивану князь Владимир, радостно протянул к нему руки:
— Дозволь поздравить тебя, государь! — Даже сейчас Владимир не решился назвать Ивана братом.
Иван поцеловался с Владимиром, тяжело, по-мужски, но чуть-чуть стыдливо стер со щек быстрые слезы. Подковылял Левкий, перекрестил Ивана, торжественно проговорил:
— Боже вседержителю, творче и всему создатель, просвяти, господи, день сей! Радуюсь радости твоей, государь! Корень древа твоего упрочился!
Старицкие бояре остались на крыльце — ждали, пока царь сам обратит на них внимание. Ефросиньи среди них не было.
Иван стал расспрашивать о здоровье царицы, спросил: мучилась ли она или легко разрешилась от бремени?
— Мучилась, государь…
Иван огорчился, но Левкий — вездесущий Левкий! — мигом утешил его:
— Волей всевышнего завещаны муки сии, государь, — поласкал он Ивана своей дьявольской, совращающей улыбкой. — Написано: умножая умножу скорбь твою в бремени, и в муках будешь рожать детей. Не мрачись пустыми кручинами: ты також в муках рожден, а пребываешь в светлости и благополучии! Вели пир учинить, да покрепче, чтоб от радости твоей враги содрогнулись!
— Быть так, поп! — засмеялся довольно Иван. — Отпразднуем да на Москву!.. Окрестить младенца надобно. Взгляд Ивана вновь обратился на Темрюка: вороненые глаза шурина заискивающе поблескивали. — Тебе, Михайла, за добрую весть — сто рублей от меня да полста — от новорожденного! Угрим отсчитает, — кивнул Иван на насупившегося Пивова.
— Пуста казна, государь, невозмутимо и твердо сказал Пивов. — Ноне кабатчикам до твоего посулу свои доложил.
— Угрим! — грозно и усовествляюще глянул на него Иван.