Летучий голландец
Шрифт:
Я немного занервничал, потому что вид у него внезапно сделался очень усталым.
– С вами все в порядке? – спросил я.
– Сейчас все пройдет, – сказал он. – Не уходите пока.
Какой бы ни была его болезнь, борьба с ней отняла много сил, и теперь он должен был играть тактическое отступление.
В наступившей тишине мне показалось, что я услышал голоса в коридоре, но то лишь гудело какое-то оборудование на сестринском посту.
Томас положил маску.
– Вот и вся история, которую рассказала мне мать, – сказал он. – Все это было для меня новостью.
Он посмотрел на ее фотографию на прикроватной тумбочке: молодая женщина с независимым взглядом.
– Ей всегда нравилось все делать по-своему, – сказал он. – Наверное, я и удивляться-то не должен был.
Он снова закрыл глаза и сделал несколько вдохов через кислородную маску.
Конечно, мне очень хотелось сразу же задать несколько вопросов. В первую очередь – почему его мать впустила совершенно незнакомого человека, заявившего, что он – ее муж? И даже после того, как они стали любовниками, – почему не позволила этому мужчине рассказать, кто он на самом деле. Но я видел, Томас уже очень устал.
– Мне пора идти, – сказал я.
Он дотронулся до меня худой рукой.
– Вы сможете навестить меня завтра? – спросил он.
– Да, конечно, – сказал я.
– Хорошо, – сказал он. – Я могу еще многое рассказать – если вам интересно.
– Не волнуйтесь, – сказал я. – Мне интересно. Профессор кивнул и лег, снова закрыв глаза и надев маску. Он выглядел так, будто его душа постепенно вытекает из тела.
14
В тот вечер я поужинал поздно, потом налил себе второй бокал вина и позвонил жене на Западное побережье. Она собиралась ехать на север на слушанье дела, и тогда я не смогу созваниваться с ней некоторое время. Меня эта перспектива совсем не радовала, потому что нам нравилось говорить друг с другом. Когда она была со мной дома, мы всегда с удовольствием беседовали за бокалом вина.
Одной из наших постоянных тем была природа любви и разнообразные теории на этот счет. Идею, что любовь – всего лишь иллюзия, романтизация животных импульсов, мы даже не рассматривали. Мы оба придерживались мнения, что в идеале любовь – это единение двух душ, созданных только друг для друга (нам обоим нравилось думать, что таково и наше состояние).
Однажды, просто ради поддержания дискуссии, я разработал контр-теорию, а именно: что любовь разделена на миллион кусочков, и может быть вновь собрана вместе, только если человек полюбит за свою жизнь как можно больше других людей. Как это ни странно, мы сошлись на том, что хотя эта теория кажется несколько эгоистичной, с некоторых точек зрения она также есть форма идеализма.
Часто мы приходили к выводу, что если любовь и не иллюзия, то попытки дать определение любви могут таковыми оказаться.
– Человек может любить, – однажды мудро сказала моя жена, – не находя для этого слов. А другой может владеть всеми нужными словами, и при этом никогда не испытать этого чувства.
Так или иначе, по телефону я рассказал ей о матери Томаса Вандерлиндена и о человеке, который появился у ее двери, и как она приняла его в доме и жила с ним два года, даже не зная, кто он на самом деле.
– Можешь себе представить? – сказал я. – Вся связь была построена на тайне. Должен сказать, я удивлен, что Рейчел с этим мирилась. Я всегда полагал, что особенно для женщин настоящая любовь требует откровенности и полной искренности. Разве не так?
Там, за четыре тысячи миль от меня, жена рассмеялась. Я любил ее смех – так же, как любил разговаривать с ней о любви, потому что мы любили друг друга.
– Мужчины всегда думают, будто знают, что чувствуют женщины, – сказала она.
Я все еще размышлял над этим, когда она сказала такое, что удивило меня еще больше.
– Должно быть, Рейчел считала, что ее брак погубили именно скука и отсутствие таинственности, – сказала она. – Поэтому она почувствовала, лучше жить с тем, кто ей совершенно не знаком. И, похоже, в ее случае это сработало. Она провела два счастливых года с человеком, который пришел к ней в дом. А потом весь остаток жизни вспоминала его как свою великую любовь.
– А как насчет откровенности? – спросил я. – Разве настоящая любовь не означает, что ты можешь раскрыть свою душу человеку, которого любишь, и он или она будет любить тебя от этого еще больше?
– Может быть, все наоборот, – сказала она. – Может, для этого нужно сначала полюбить человека, до того, как ты многое узнаешь о нем. А потом, какие бы открытия ни произошли, любовь будет слишком сильной, чтобы из-за них разрушиться. – Она умолкла на минуту. – Конечно, такова материнская любовь, правда? Как ты объяснишь материнскую любовь? – Это был один из тех вопросов, которые задают, чтобы подчеркнуть невозможность ответа.
В конце нашего разговора я сказал ей, как сильно ее люблю, и пообещал, что расскажу ей, чем закончилась история Вандерлинденов. Потом пошел в библиотеку и сел перед огнем с бокалом вина. Корри тоже пришла, прыгнула мне на колени и замурлыкала, как обычно, пытаясь изобразить разговор. Так мы поболтали о том о сем некоторое время, пока я недопил вино и не поплелся наверх в спальню.
15
На следующий день примерно в час я поехал в больницу. Солнце сияло, несколько облаков походили на растрепанные шарики из ваты. Заглянув в палату, я обрадовался, что профессор снова пережил маленькое воскрешение, будто за ночь его душа просочилась обратно в тело.
– Хорошо, что вы пришли! – воскликнул он, пока я усаживался с кофе в руках. – Но у вас усталый вид.
Я понял, что он прав. Похоже, другие люди могут знать про нас больше, чем мы сами, потому что воспринимают подсознательный язык нашего тела.
– Наверное, я вчера слишком много выпил, – сказал я. – А еще мне приснился загадочный сон, который я не могу выбросить из головы.
– Расскажите, – попросил он. Вот почему еще Томас мне нравился: он был готов слушать о моих снах.
И я рассказал ему этот сон: я шел по улице к дому, и вдруг впервые заметил, что на некоторых старинных кленах вдоль тротуара вырезаны лица – будто огромные тотемы с Западного побережья снова пустили корни и ветки. Я поразился, обнаружив, что одно из этих лиц – моего отца. Он умер больше двадцати лет назад, когда я был далеко, путешествовал. Его лицо было вырезано как раз на высоте моего и казалось каким-то сучковатым, в нем было столько же древесного, сколько человеческого – скоро будет невозможно отличить его от самого ствола.