Летуны из Полетаево, или Венькины мечты о синем море
Шрифт:
– Си-и-ма-а, - в последний раз, без всякой уже надежды, проблеял Венька.
И повернул обратно, в дом. Там хотя бы тепло, топится печка. И пироги остались на столе. И ещё чуток недоеденной простокваши. И в кувшинах настой шиповника и сладкий морс. Боязно, конечно, из-за этой падучей старушенции. Зато сытно. Хоть и страшно. Но ведь аппетит – он же страха сильней.
Дрожа всем телом и глотая горькие слёзы, Венька проскользнул с крыльца в сени. Спотыкаясь в полутьме, добрался до двери в горницу. Взялся за латунную, в форме диковинной
– И чем тебе моя Анфиска не угодила?
– Чем-чем, всем!
Из-за двери доносились голоса. Разговаривали двое. Венька в оцепенении замер и прислушался.
– Ты, гляжу я, неженка! Чуть что, сразу в конвульсиях!
– А что, нельзя?
– Кому и можно, а тебе заказано!
– Чего это?
– Мальчонка-то, похоже, припадочный - в тебя.
– Ты его как будто чему хорошему научишь!
– Уж я научу!
– Тоже мне, профессор!
– Я-то профессор! Можно сказать, академик! А вот ты…
– А я тогда доцент!
– Чего-о-о? Ха-ха-ха! Доцент – гони процент!
– Глупости говоришь! Вечно у тебя – то кисельная река, то простоквашные берега!
– А у тебя одни опарыши на уме!
– Не опарыши, невежда! А опара! По-вашему, простонародному, квашня. Её, значит, заранее, готовят. Для теста. Сначала, значит, муки берут, дрожжей маленько…
– Зануда ты!
– Я зануда?! А ты скоморох ряженый! Фуфела! Паучья сныть!
– Слов-то где таких понабралась, серый рваный чулок!
– Рва-а-аный?!!!
– Ну, ладно, штопаный. Всё равно чулок.
– А ты… ты…
За дверью послышалась какая-то возня и приглушённое пыхтение. Посыпались мелкие частые удары – бум-бум-бум, бам-бам-бам, блямс. Что-то упало, покатилось. Потом всё стихло. Превозмогая оторопь и страх, Венька тихо-тихо приоткрыл дверь и осторожно заглянул внутрь.
То, что он увидел, повергло его в шок и полнейшее изумление.
Посреди комнаты, на коврике, сидела вполне себе очухавшаяся бабушка Фима. Платье её было изрядно помято и потрёпано и задралось почти до самых колен. Фартук весь изгваздан и съехал куда-то набок. Косынки не было вообще. Вместо неё Фимину голову украшал давешний Симин тюрбан из вафельного полотенца. Самой же Симы почему-то нигде не было видно. Бабушка Фима была в комнате совершенно одна. Одна-одинёшенька. Одинокая как перст.
– Заходи-заходи, внучок, - пропела она, услышав скрип двери, - Не бойся.
Венька нерешительно протиснулся в дверь и застыл, не отваживаясь двинуться дальше.
– А… где…
– Сима-то? – уточнила догадливая старушка, - Да вот же она!
– Где? – не понял Венька.
– Ну, вот же, прямо перед тобой!
Венька повертел вокруг себя головой. Заглянул за печку. Присел на корточки и посмотрел под стол. Никого.
– Господи! – бабушка Фима с кряхтением поднялась на ноги, подобрала с пола валявшуюся там цыганскую Симину шаль и набросила её себе на плечи, - Неужель не понял?
Венька лишь отрицательно помотал головой.
– Раздвоение личности у меня! Я тебе и Фима, я тебе и Сима! Каравай, каравай, кого хочешь, выбирай!
Глава 9. Двойная личность.
Всё-таки оставались ещё у Веньки сомнения. Не ломает ли эта Фима перед ним комедию? Может ли такое быть, чтобы две такие разные личности уживались в одном-единственном человеке?
– А мы и не уживаемся, - пробурчала старушка, - Сам видишь. Ругаемся, каждый день по пять раз.
– Значит, всё-таки не унёс Симу ветер? А то я было так испугался…
– Я ж тебе не Мэри Поппинс, чтоб по ветру на зонтике колыхаться. Мне для полёту штиль нужен. То есть полная ясность и в небе чистая голубизна. И зонтика у меня нету. Сломался. Починить некому.
Бабушка поглядела на Веньку со значением, будто чего-то от него ожидая. Но Венька зонтики чинить не умел, намёки не понимал, поэтому и красноречивые старушкины взгляды совершенно проигнорировал.
– Как же всё-таки так? – никак не мог он взять в толк, - Чтобы и Сима, и Фима одновременно?
– Не одновременно, - терпеливо пояснила старушка, - а по очереди и по настроению. Радость в душе накопилась, просит полёта или шалости какой, так это, значит, я сегодня Сима. Дела одолели, суп требуется сварить аль пол подмести – Фима я. Фима как она есть. Мы друг друга, как бы это сказать…
Она прищёлкнула досадливо пальцами, подбирая вылетевшее из памяти слово. Потом прислушалась к чему-то внутри себя. Кому-то кивнула согласно головой.
– Да-да, спасибо! Дополняем и уравновешиваем! Уравновешиваем мы друг друга, вот! А вообще-то меня Серафимой зовут. Это по святкам. А по батюшке – Ферапонтовна. Выходит, Серафима Ферапонтовна я. Твоя бабушка. Вот так!
…Посуда давно была уже вымыта и сложена Фимой в сундук. И пол подметён. И жаба Анисья несколько раз из-за окна дребезжащим голосом вопила. Напоминала, что ночь на дворе и честные люди все давно уже спят.
А Венька с Серафимой Ферапонтовной всё сидели рядышком на лавке и тихие разговоры вели, о смысле жизни и всяких родственных делах беседовали.
– Как там Ванятка поживает? Здоров ли? Дюже ли богат? – спрашивала Веньку Серафима и кокетливо поправляла выбившийся из-под тюрбана голубовато-седой локон.
– Ванятка? – переспрашивал Венька, - Это кто ж такой? Не знаю.
– Ка-а-ак?! – Серафима всплёскивала сухонькими, похожими на птичьи лапки, руками и шутливо грозила тонким пальчиком, - Отца родного не знаешь? С глаз долой, из сердца вон?
– Отца знаю, - по обыкновению рассудительно и серьёзно отвечал ей Венька, - Только его Иваном Вениаминовичем зовут.
– Ну! Я и говорю, Ванятка. Ванюша, Ивашка, племяш мой любимый, озорник. Я ж Маруське, мамаше его, прихожусь сестрой многоюродной. Тебе, значит…