Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт
Шрифт:
Он взглянул на блондинку. Казалось, она несла свою женскость так, как грузчики в порту носят на одном плече свои крючья – блестящие, заточенные, острые.
Мимо мчал ветер, ерошил им волосы. Музыку играла пленочная машинка. Когда одна сторона доиграла, женщина перевернула кассету, и возникла новая музыка. Она была плавная и полная – и звучанием своим напоминала великолепные коктейль-бары в фильмах, где неприступные с виду женщины и обходительные неистовые мужчины с первого взгляда понимали друг дружку.
Боаз-Яхин знал историю этой блондинки, как если
По пути им подвернется гостиница или мотель, красная машинка подъедет к нему и остановится, и блондинка посмотрит на него, как смотрят кинозвезды, – подняв тонкие брови, без единого слова.
В номере окажется прохладно и сумрачно, щелястый солнечный свет будет проникать сквозь жалюзи. В бокалах зазвякает лед. Говорить она будет низко и хрипловато, прижав губы к его уху. Закажут обслуживание в номер, тихое, уважительное и завистливое – какой-нибудь молодой человек на год-два старше Боаз-Яхина.
Она окажется искусна и тигриста, доставит ему наслажденье так, как прежде он не ведал, и он будет ей давать, потому что нечестно всегда брать без отдачи. Он будет ее чужаком, а она – его. Он ублажит голодный призрак водителя грузовика своей щедростью к этой женщине. Стоить ему это будет нескольких дней – она не захочет быстро с ним расстаться, – но оба они этим обогатятся.
Боаз-Яхин думал о частях ее тела, что могут быть не тронуты солнцем, о том, каким окажется аромат ее плоти и вкус ее. У него началась эрекция, и он осторожно скрестил ноги.
После она предложит ему денег. Он их, конечно, не примет, хотя деньги ему страшно нужны. С другой стороны, спросил он себя, есть ли разница нравственно между этим и получением денег за игру на гитаре и пение?
Ветер стих, музыка стала громче, машина остановилась. Боаз-Яхин осмотрелся, нет ли где гостиницы или мотеля, но ничего не увидел. Вправо уходила дорога.
– Я только что вспомнила, – сказала женщина, – мне нужно здесь свернуть. Лучше я высажу тебя сейчас.
Боаз-Яхин взял гитару и рюкзак, выбрался из машины. Женщина захлопнула дверцу и защелкнула ее.
– Если мальчик твоего возраста смотрит на меня так, как ты, – сказала женщина, – значит, у одного из нас все скверно. Либо я не должна так думать, либо ты не должен так смотреть.
Красная машинка отъехала прочь, играя музыку, прямиком к морскому порту.
15
В уме Яхин-Боаз никак не мог отделаться от аналогии с телепередачей. Он принимает льва. Лев – наказание. Жена и сын, конечно, желали б его наказать. Хотел ли он быть наказанным? Просто ли наказание лев? Он не мог ответить на эти вопросы простыми «да» или «нет».
Лев ел настоящее мясо. А чем он питался после того, как три дня назад сожрал пять фунтов бифштекса? Отощал ли он теперь, оголодал ли, торчат ли у него ребра? Если это лев,
В магазин зашел покупатель и спросил книгу по древнему искусству Ближнего Востока. Яхин-Боаз предложил ему две книги в мягких обложках и одну в твердом переплете и вновь стал распаковывать пришедшую утром поставку.
Покупатель был одним из постоянных клиентов магазина, про все свои покупки ему хотелось поболтать.
– Львы просто замечательны, – заметил он.
Яхин-Боаз разогнулся от книг, бурой бумаги и шпагата, резко насторожившись.
– Какие львы? – спросил он.
– Вот, – сказал покупатель, – на барельефах северного дворца. – Он положил открытую книгу на стойку перед Яхин-Боазом. – Полагаю, скульптор придерживался определенных правил в изображении царя и прочих человеческих фигур, однако львы сильно отличаются от такого – у каждого свой индивидуальный трагический портрет. Вы видели оригиналы?
– Нет, – ответил Яхин-Боаз, – хотя раньше жил недалеко от развалин.
– Вот так всегда, – заметил покупатель. – Рядом с тобой одно из чудес света, вершина искусства своего времени, а ты живешь с ним рядом и даже не побеспокоишься на него взглянуть.
– Да, – сказал Яхин-Боаз, перестав обращать внимания на его слова. Он переворачивал страницы, рассматривая снимки барельефов львиной охоты. Добрался до умирающего льва, вцепившегося зубами в колесо.
– Довольно легко заметить, к кому скульптор благоволил, – продолжал покупатель. – Заказ-то, верно, был царский, но сердце свое художник отдал льву. При всем внимании к деталям его одежды и кудряшкам в бороде царь – не более чем иероглиф, символ царского величия. Но лев!
Яхин-Боаз не сводил глаз со льва. Он его узнал.
– Царь чуть ли не вторичен, – не умолкал покупатель. – Смертельная растяжка львиного тела встречается с длиной копий, на которые он бросается, становится одним долгим диагональным рывком вечно противостоящих сил. Удар этот уравновешен на вращающемся колесе, а в центре – хмурая морда умирающего льва, вцепившегося в него зубами. Мастерская композиция и все вот это прочее. Царь и вправду вторичен – он динамический противовес. Он там лишь держит копье, а только царь по званию своему будет достоин смерти того льва.
Да, думал Яхин-Боаз, эту хмурую гримасу ни с чем не спутаешь. Это его гримаса, и грива росла на лбу точно так же. Глаза в тени расставлены так же. Когда он видел льва в последний раз, тот был худее, подумал он, чем тут показано. А он ничего не давал ему поесть столько дней! Способен ли лев питаться лишь тем, что приносил ему он, Яхин-Боаз? Больше никто его не видел. А сам он видел ли кого-нибудь еще?
Казалось, взглядом своим Яхин-Боаз овладел львом на картинке так, что тот не мог бы принадлежать больше никому. Клиент почуял, что его тонкое понимание становится несущественным. Ощутил легкую тревогу за книгу, которую покупал, и, как бы оберегая ее, слегка забарабанил пальцами по стойке.