Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника
Шрифт:
– Что ж, она считает, что мы вот так прям ее и впустим? Чтобы она тут напортила?! Ну уж нет! Как бы не так! – И он вдруг выпучил глаза и высунул язык, дразнясь.
С моего места мне было хорошо видно его лицо, в этот момент в полном соответствии с его фамилией напоминавшее фигуру черта, как его изображают порой в соборах.
А в это время старая графиня в отчаянии бродила вокруг дома и подглядывала в окна, надеясь разузнать, что происходит внутри. За ней охотились журналисты, надеясь взять интервью, а один из особенно наглых даже ухитрился сфотографировать ее, когда она заглядывала в окно. Озолин, Семеновский и я наблюдали за происходящим с ужасом и недоумением.
Тягостная мучительная ситуация продолжалась довольно долго,
Татьяна Львовна хотя и была лет на двадцать старше своей сестры, смотрелась куда более привлекательно. Внешне она походила на мать. Оказалось, что по предполагаемому пути бегства Толстого был отправлен молодой журналист, сын последователя Толстого. Он настиг беглеца уже в Козельске и тайно сопровождал его до нашего Астапова, откуда сообщил телеграммой Софье Андреевне и детям Толстого, что их муж и отец серьезно болен и находится на узловой железнодорожной станции в доме ее начальника.
Если бы не милосердие этого молодого человека, родные узнали бы о местопребывании смертельно больного Льва Николаевича не раньше, чем об этом сообщили все газеты. Сопровождавшая мать старшая дочь призналась, что «до смерти» благодарна этому журналисту, который понял, что это за пытка знать, что родной человек где-то рядом, болен – и не иметь возможности его увидеть.
Я не мог слышать, о чем говорили сестры, – но видно было, что отношения между ними далеко не безоблачные. Старшая говорила с младшей сестрой строго, и было видно, что она в чем-то ее упрекает. Девушка активно и даже яростно возражала. Татьяна Львовна принесла с собой вышитую подушечку и отдала ее Александре. Та почему-то сначала отказывалась ее взять, но после приняла и даже пообещала передать отцу.
Все это время старая графиня оставалась на улице, под моросящим дождем.
Положение такое показалось мне несправедливым, и я, улучив момент, сам вышел на крыльцо, чтобы побеседовать с супругой Льва Николаевича. Я боялся, что графиня сочтет меня слишком мелким человеком и откажется говорить со мной, но мои опасения не оправдались. Я увидел не надменную светскую даму, а приятного вида, очень взволнованную и напуганную пожилую женщину, одетую в далеко не новое черное пальто и светлый платок. Ни дать ни взять – мещанка или небогатая купчиха… Она привезла с собой ящик всяких мелочей, которые по ее мнению могли бы пригодиться Льву Николаевичу, и очень настаивала, чтобы хотя бы этот ящик внесли в дом. Графиня была рада любым сведениям, которые я мог сообщить ей о муже. Почти ничего не скрывая, я описал ход болезни и назвал диагноз. Софья Андреевна тяжело вздохнула.
– Кто с ним сейчас?
Я перечислил.
– Как Левочка? Он в сознании? – спросила графиня. – Он может говорить?
Я заверил, что Лев Николаевич не всегда чувствует себя плохо. Когда жар спадает, он в полном сознании, довольно бодр, и мы с ним разговариваем.
– О чем разговариваете? Он сильно волнуется? А обо мне он что-то говорил? Он ругал меня?
– Нет, нет. Ничего не говорил… – Я почти не лгал.
– А о чем вы говорили?
Я перечислил темы. Софья Андреевна кивала. Блуждающие глаза пожилой женщины выражали внутреннюю муку. Голова ее тряслась. Она хотела и дальше дожидаться у дома Озолина, но я уговорил ее зайти в сторожку, где Анна Филипповна, супруга Ивана Ивановича, подала ей вишневой наливочки и какие-то еще теплые пирожки. В холодный ноябрьский день это было весьма кстати.
– Я отдала этому человеку всю свою жизнь… – горестно причитала графиня. – Сорок восемь лет… Я отказалась ради него от всего… Какие жертвы я приносила! Я переписывала его работы по много… по много раз – а он теперь старается вышвырнуть меня из своей жизни, словно отслужившую мебель. Неблагодарный! Ему все было мало! Он требовал еще и еще жертв… Каких-то совсем диких… Непонятных…
Она принялась плакать. Ее рыдания грозили обернуться
– Бедный Левочка! Кто ж ему маслица-то подаст?! – всхлипнула она. – Нет же с ним его Ксантиппы.
Анна Филипповна тут же принялась уверять свою гостью, что уход на Львом Николаевичем прекрасный, что он ни в чем не нуждается и еда, и питье подаются ему исправно. Графиня принялась расспрашивать о подробностях, и эта беседа показала, как хорошо она разбирается в уходе за больными. Разговор явно утешил Софью Андреевну, она слабо улыбнулась и выпила еще наливочки.
– Вы уж проследите, милая моя, чтобы ему подушечку непременно передали. Он на ней спать привык, а тут – забыл. А я сама ее ему сшила и вышила.
Анна Филипповна пообещала проследить, а затем извинилась и, сильно смущаясь, ушла к детям, оставив нас наедине. Я решился начать разговор:
– Ваше сиятельство…
Она отмахнулась.
– Да что вы! Какое «сиятельство»… И Левочке бы не понравилось…
– Простите, Софья Андреевна, я так понял, что вы хорошо осведомлены о состоянии здоровья своего мужа.
Она утвердительно склонила голову.
– Скажите, бывали ли у него припадки? Приступы панического страха?..
– Ох, много-много раз! – подтвердила Софья Андреевна. – Сколько напрасных тяжелых ожиданий смерти и мрачных мыслей о ней пережил Лев Николаевич во всей своей долголетней жизни. Трудно перенестись в это чувство вечного страха смерти… Левочка впадал не только в уныние, но даже в какую-то отчаянную апатию. Он не спал и не ел, плакал иногда, и я думала просто, что с ума сойду.
– А припадки?
Она кивнула молча.
– Мне говорили, примерно месяц назад был сильный припадок, – напомнил я.
– Ох, вид припадка был ужасный! Это Саша виновата, хоть они все и меня обвиняют, – со злостью заявила Софья Андреевна.
– Я совершенно далек от мысли кого-то обвинять, – заверил ее я. – Я лишь хочу знать симптомы…
– Да все гораздо хуже могло бы быть, если бы не я! – стала утверждать Софья Андреевна. – Захожу к нему и вижу – глаза бессмысленные. Я уж знаю. У него всегда перед припадком такие глаза бывают. Но тогда меня не послушали! Сели все обедать… Я поела немного и снова вернулась к Левочке… Он лежал на постели, шевелил челюстями и издавал странные, негромкие, похожие на мычание, звуки, – с ужасом вспоминала графиня. – А потом вырвал у меня платок и, лежа на спине, сжал пальцы, словно держит перо, и принялся водить рукой по платку. Я ему: «Левочка, перестань, милый, ну, что ты напишешь? Ведь это платок!» – а он не отдает! Глаза закрыты, брови насуплены, губы шевелятся, точно он что-то пережевывает во рту… Лицо судорогой перекошено… Тут уж я всех позвала. И такие страшные судороги начались! Я стояла и молилась, чтобы только не в этот раз. Отмолила!
Описание припадка, данное Софьей Андреевной, более всего соответствовало заподозренной мной аффект-эпилепсии. От тяжелых воспоминаний она расплакалась, но довольно быстро взяла себя в руки.
– Потом Левочка бредил: «Общество… общество насчет трех… общество на счет трех…» – и требовал, чтоб это записали. Душан все за ним записывает. – Она истерически захихикала. – У него в кармане пиджака – картонки и грифелек. Вы видели? И чуть что Левочка скажет – как он тут же записывает… А сейчас они меня к нему не пускают! – с болью и горечью воскликнула она, воздевая к небу руки. – За что он со мной так? – задала она вдруг вопрос. – Они же его обманули. Это они систематически внушали ему ненависть ко мне и твердили ему, что я его ненавижу. А ведь я люблю его больше жизни! Я не могу этого выносить! – твердила она. – Я умру! Я утоплюсь… Отравлюсь… – заголосила она. – Я не переживу… Вы бы видели, какое он мне оставил письмо! – Она закрыла лицо платком и зарыдала.