Левое плечо
Шрифт:
– Что здесь происходит? – голос Марлин я слышу будто из под ваты. Она волевым шагом просачивается через толпу и смотрит на Маркиз, в глазах МакКиннон доля непонимания, а потом, ее взгляд голубых глаз падает на потрепанную тетрадку в руке Катрин. – Что…откуда она у тебя? – Марлин расширяет свои глаза до размера мячика и подходит к Катрин, ее веселая улыбка, словно маска, слетает с лица, а потом она в отчаянье смотрит на учеников, и в ее глазах читается такая мольба. Мольба о том, что Катрин Маркиз не рассказывала им о ее жизни, не делилась с ними самыми ужасными ее воспоминаниями. Только все молчат, понурив головы. Некоторые личности гадко ухмыляются и с презрением смотрят на Марлин. Кто-то перешептывается, кто-то уходит и только я одна внимательно слежу за происходящем. – Как ты могла, Катрин?
Катрин Маркиз строит невинное выражение лица и кидает тетрадку на пол, переступив ее. Она улыбается во весь рот и по слогам произносит своим тонким писклявым голосом:
– Блэковская шлюха, которую по пьянее насиловал отец. Неплохая жизнь, МакКиннон, - Маркиз смахивает невидимые пылинки с мантии обомлевшей Марлин, а потом переводит взгляд и на меня, словно пытаясь понять, прочесть по моим глазам и мою историю заодно. У Катрин от ярости раздуваются ноздри, а ее глаза сужаются, и она с презрением смотрит на нас обоих. – Под стать, Эванс, - ученики резко переводят заинтересованный взгляд с Марлин на меня, а я инстинктивно выпрямляю плечи. – Я тут недавно зашла в кабинет нашего декана, - Катрин снисходительно качает головой, и ее лицо теряет признаки ярости и переходит в переигранную грусть.
– У нее есть такая любопытная папочка с данными о всех учащихся Гриффиндора. Ты ведь понимаешь, о чем я,
Магглорожденные охают, а остальные ученики в непонимание хмурят брови. Мой взгляд стекленеет, а губы непроизвольно кривятся. Глупая стерва Катрин, мечтающая о популярности, настолько жалка, что даже я, даже Хелен Каркор, не стоим рядом с ней. Она думает, что стоя передо мной и смотря в мои глаза, кидая в меня такие нелепые слова, Маркиз хоть как-то задевает, даже, если я ей этого не покажу. Она такая наивная, слов нет. Надо бы обязательно ей сообщить как-нибудь, что мне плевать, плевать на все и на всех. Что ее слова для меня ничего не значат, чтобы и кто тут не узнал. Видимо, Катрин понимает это по моему выражению лица и открывает рот, но я опережаю ее. Сейчас, мне хочется сделать ей так больно, хочется унизить ее так сильно, как делают все эти безбашенные девчонки в маггловских фильмах.
– Ну что ты, Катрин, - я тяжело вздыхаю и поджимаю губы. – Не прибедняйся, куда же мне до твоей матери? – Маркиз от удивления отходит чуть назад, а ученики во все глаза таращатся на меня. Даже Марлин поднимает на меня свои глаза, и я замечаю, как сильно искусаны ее губы. – А вы не знали? Ее мать повесилась на простынях пять лет назад, кажется, летом.
Не успев толком насладиться яростью в серых глазах, Катрин набрасывается на меня, забыв о магии, и начинает с силой бить по лицу, что-то говоря при этом. Ученики в панике кричат, а потом, я чувствую, как тяжелую тушку магией откидывает к стене. Я понимаю, что кровь стекает по моему лицу и, кажется, уже даже во рту, но мне так плевать, а чувства и боль куда-то испарились. Сплюну кровавую слюну, я поднимаю глаза и вижу МакКиннон, которая видимо и была моей спасительницей. У нее на лице хмурое беспокойство и тупая боль, она быстро и незаметно поднимает тетрадку и убегает прочь, пользуясь тем, что все ученики столпились возле меня и наперебой спрашивали о моем самочувствие. Отмахнувшись от них, как от назойливой мухи, я тоже встаю и иду по тому же направлению, что и Марлин. Что-то не дает мне просто взять и плюнуть на ситуацию, а затем уйти. Может тот факт, что кто-то так же страдает, что кто-то так же одинок? Я на секунду представила маленькую белокурую девочку, с зареванными глазами и разбитым лицом. Представила, как она трясущимися руками записывает своим корявым детским почерком записи в тетрадь, как дергается от малейшего шороха, как нервно оглядывается по сторонам. Почему же ее мать ничего не делала? Почему другие родственники не мешали тому ужасу, что происходил в их семье? Неужели это нормально, когда у ребенка ужасное детство, испорченное прошлое и грустный взгляд? Если наказывают виновных, то в чем провинилась маленькая МакКиннон? В чем провинилась я, в конце-то концов? Почему мы вообще должны жить после того, что происходит с нашими истерзанными душами? От этих вопросов становится только хуже, а несправедливость жизнь так сильно бросается в глаза, что хочется взвыть. А еще, оказаться в кровати и ни с кем не гулять, не общаться и не притворяться, не делать вид, словно ты довысера счастлив. И тут, вы, наверное, скажите, что я должна делать то, что мне действительно хочется, что я не должна притворяться, подавлять себя и показывать в действительности то, что внутри меня. Только знаете, как будто кто-то спрашивает о том, что ты хочешь. В этом мире, в этом гребаном социуме лишь две грани. Если ты не улыбаешься – унылая, никчемная недоличность, об которую можно вытереть ноги. Но, а даже если ты звонко смеешься, делаешь вид, будто все прекрасно, то все будут считать, что ты просто легкомысленная дура, у которой за спиной нет ни одного разочарования. И только вот не надо сейчас кричать о том, что мне должно быть плевать на то, что думают обо мне. На словах все такие своевольные и сильные, а потом, под покровом ночи сидят и режут себе руки, захлебываясь горькими солеными слезами и своими несбыточными мечтами о том, что когда-нибудь станут лучше, станут другими.
Я тяжело вдыхаю, останавливаясь и прижимаясь к стене. Наверное, действительно не стоило идти искать Марлин, все равно не найду. Глупая идея. Глупый мир. Глупые люди. Только и делаем, что пользуемся друг другом, а потом умираем от одиночества и боли. Только и делаем, что врем друг другу, а потом обижаемся, ненавидим за то, что нас совсем не знают те, кто, как мы хотим, должны знать. В этой мире так много крайностей, есть только хорошо или плохо, но жизнь намного разнообразнее и многограннее. Нельзя ее впихнуть в эти два слова. Даже самый скрытый лицемерный человек когда-то был наидобрейшим и открытым, пока однажды кто-то конкретно не вытер об него ноги. Нельзя называть Слизерецев плохими, а Гриффинорцев исключительно хорошими. Нельзя говорить, что Хаффлпаффцы исключительно наивны и глупы, а Ровенкловцы занудливы и молчаливы. Ведь это не так, ведь так не бывает, а мы все хватаемся за эти стереотипы и с пеной у рта пытаемся кому-то что-то доказать. Я поправляю мантию и иду вперед, к гостиной, чтобы взять палочку и отнести ее декану. Скажу, наверное, что случайно сломала или произошел скачок магии…не знаю, что-нибудь придумаю. Говорить правду уже как-то необычно, да и не хочется, чтобы кто-либо вообще узнал об этой угрозе. Ведь иначе Пожиратели смерти будут повторять эти выходки вновь и вновь, зная, как заставляют меня они дрожать. На такой оптимистичной, как казалось мне, ноте я поспешила вперед, но вдруг услышала чьи-то негромкие всхлипы и шепот. Чуть приоткрыв дверь, я увидела удивительную картину, которая заставила меня вздрогнуть. На полу сидела Марлин, поджав под себя ноги, а рядом с ней Сириус. Его волосы непривычно растрепаны, а рука собственнически прижимает к себе худое тельце. Он что-то шепчет ей на ушко, касаясь своими губами ее лица, а в глазах у него синяя бездна, в которую хочется прыгнуть даже мне. Он поглаживает ее по спине, а потом, я слышу, как тихо смеется МакКиннон от его слов и тянется к нему за поцелуем. Их поцелуй можно вполне обосновано назвать жарким, а объятия слишком тесными, словно им хотелось раствориться друг в друге. Я тихо отхожу от этого места и почему-то думаю о том, что Джеймс никогда не будет со мной столь нежным, не будет таким трепетным и никогда не станет утешать. Наверное, каждая любовь разная, каждая влюбленность имеет свой смысл, свое место в жизни. В этом мире нет ничего одинакового, даже чувств. Я присаживаюсь на пол и чувствую, как слезы стекают каплей за каплей по моему лицу, смешиваясь с кровью, причиняя легкую боль, и падая на пол. Я закрываю глаза и понимаю, что мне никогда-никогда не стать счастливой, любимой и просто значимой для кого-то. Когда я поднимаю свой взгляд на то место, где сверкает татуировка, я принимаю решение. Решение – раз и навсегда избавиться от проклятых чувств и их клейма.
***
Он вернулся. Вернулся так быстро и неожиданно, что, когда я пришла на завтрак в Большой зал и стала накладывать себе кашу, при видя него, чуть не уронила ее на себя. Джеймс был еще в дорожной мантии, с которой стекали капли дождя, он, по-видимому, просто проигнорировал завхоза и самовольно, без разрешения пришел сюда. Поттер присел рядом с Мародерами и о чем-то раздраженно стал рассказывать, накладывая в свою тарелку всевозможные вкусности. Сириус, звонко рассмеявшись, вдруг пихнул его в бок и головой указал на меня. Наверное, мое лицо стало невероятно красным, из-за чего Блэк расхохотался пуще прежнего, а Сохатый, бросив на меня быстрый взгляд, вновь уткнулся в свою тарелку. В сердце что-то кольнуло, а аппетит моментально пропал. Понуро ковыряясь в каше, я тихо рассуждала по поводу того, насколько невыносимым стал Сириус и, почему Джеймс никак не реагирует на странные выходки своего друга. Сколько я себя помню, Блэк посылала мне неоднократные и странные намеки. Стоило мне появиться в коридоре, он часто кричал что-то вроде того, что нельзя быть такой хмурой и задумчивой, а однажды, в порыве каких-то своих загадочных намерений прислал заколдованный листок, где посередине класса стояла я, сияя, как начищенный галлеон, а внизу была приписка: «Будь проще, Эванс». Помниться тогда, я впервые позволила себе
Заранее убедившись, что моих соседок по комнате в башне нет, я поспешила в свою спальню, чтобы поскорее скрыться от любопытных глаз и выкурить хотя бы одну сигарету. С тех пор, как Катрин Маркиз рассказала всей группе про то, что я лежала в психиатрической лечебнице издевки стали моим верным спутником. Полагаю, они конкретно отрывались, «унижая» меня и пользуясь тем, что Джеймса Поттера нет. Наивные идиоты, полагающие, что портят мне самооценку, скатывались в моих глазах ниже плинтуса, наверное, даже не подозревая об этом. Иногда, я жалею, что слишком закрыта для того, чтобы выливать на них весь мой сарказм и мысли, жалею, что не могу так же легко взять и обидеть человека, как это делают многочисленные стервы Хогвартса. Хотя, кто знает, может это и делает меня в их глазах какой-то загадочной или особенной? Тяжело вздохнув, я зашла в свою комнату и удивленно посмотрела на Марлин, которая неуверенно сидела на моей кровати и от волнения сжимала свои пальцы. Завидев меня, она поспешно поднялась и как-то странно улыбнулась. С того самого случая мы так и не поговорили, не сказали друг друга и слова, а наоборот, пытались делать вид, словно ничего не происходило. К истории Марлин все отнеслись благосклонно, только отпетые придурки шептались у нее за спиной, и то потом при загадочных обстоятельствах попадали в больничное крыло. Наверное, все так повели себя из-за того, что МакКиннон всегда была магглорожденной звездочкой Гриффиндора. Подруга Мародеров, староста, квиддичный игрок. Она была слишком популярной, чтобы в один миг стать козлом отпущения. Да и тесная связь с Сириусом Блэком была известна всем, чтобы понимать, что Мародер за девушки может и убить. Если бы не ее история, я, наверное, позавидовала ей. Бросив сумку и вновь поглядев на смутившуюся девушку, я заметила, что то притяжение, которое было между нами весь этот месяц – испарилось. Полагаю, что я просто утратила интерес к ее личности, когда наконец узнала ее историю. И да, звучит это как-то не эстетично, но уж простите. Предпочитаю говорить то, что думаю.
– Лили, спасибо тебе большое, - Марлин дернула рукой, а потом пожала плечами, пытаясь уговорить себя продолжить свою фразу. – Ты тогда вступилась за меня, можно сказать, даже отомстила. Это…это очень приятно.
МакКиннон сжимает свои руки в кулаки и смотрит на меня таким взглядом, будто мысленно умоляет ответить. И выглядит это настолько комичным, что на моих губах невольно проступает улыбка, а потом, я начинаю смеяться, смеяться так звонко и искренне, отчего Марлин вопросительно смотрит на меня и заливается краской. Бедная-бедная МакКиннон, она думает, что я поступила так из-за своего Гриффиндорского благородства, а не из-за каких-то своих эгоистичных целей. Не думаю, что стоит ей рассказать, что я сделала то, что сделала исключительно для того, чтобы Катрин Маркиз почувствовала себя никчемной дурочкой с той еще родословной. Не думаю, что ей стоит знать, что мне хотелось причинить боль Маркиз, хотелось унизить ее в глазах общественности, хотелось, чтобы и у нее, наконец, появился ярлык за спиной. А значит все правильно, что все так и должно быть. Я обрываю свой смех, и мое лицо вновь становится серьезным и непроницаемым, а она смотрит на меня своими голубыми глазами и неловко передергивает плечами.
– А ты…ты правда лежала…ну, в…больнице, - она хочет подобрать безобидные слова, думая о том, что мое прошлое как-то задевает меня. Марлин с извинением смотрит на меня, но в ее глазах цвета моря плескается интерес. Я киваю головой в знак согласия и подхожу к столу, усиленно делая вид, будто что-то ищу. Со стороны Марлин исходит тихий вздох, а у меня внутри начинает звенеть боль. МакКиннон что-то говорит мне о том, что у нас похожие жизни и, что мы должны держаться вместе, а я рассеянно смотрю на пергамент, пытаясь сосредоточиться. Она трещит о том, что уже урок и кажется прощается, а я пытаюсь не заплакать.
Когда закрывается дверь, я думаю только об одном: Марлин МакКиннон я бы и даром была не нужна, если бы не прошлое.
========== Глава 5. Заключительная. ==========
Я закрашу глаза твои черной краской,
Отныне лицо твое становится маской.
Ты будешь кричать у меня от боли,
И мы, наконец, поменяем все роли.
Когда ночь начинает править миром, мне становится невыносимо тоскливо. Луна уже давно перестала приносить былой восторг в душу, а ее свет стал таким обыденным и слишком резким, что мне часто приходится плотно закрывать окна шторами. На старинных часах уже ровно полночь, а у меня по рукам стекает теплая алая кровь, странно сверкая от слабого лунного света. На простынях лежит обыкновенное окровавленное маггловское лезвие, пожалуй, самое значимое для меня изобретение, а мои глаза чуть прикрыты, когда же в голове стоит полный хаос. Полагаю, что я потеряла приличное количество крови и, если ее не остановить, то я умру прямо здесь, в девичьей спальне Гриффиндора, в своей кровати. Эта мысль заставляет меня слабо улыбнуться и тихо хмыкнуть. Некрасивая смерть, верно? Слишком долгая и грязная, а ведь хочется просто взять и не проснуться, но нет, - слышите? – нет, я слишком ужасна, слишком омерзительна самой себе, чтобы умереть так быстро. Странно, на самом деле, понимать, что через несколько минут тебя уже не будет в этом мире, что ты не будешь больше ходить на чертовы занятия и общаться с людьми, которых ненавидишь. Только эта мысль для меня нисколько ни прискорбна, а наоборот, внушает долгожданное облегчение и покой. Наверное, именно это чувствовала моя мать, умирая, наверное, об этом думала мать Катрин, выбивая стул из-под своих ног. Ведь какая разница, в конце концов, перестанет ли твое тело вырабатывать кровь и двигаться, если внутри уже все давно сгнило от серости будней. В горле першит, а на глазах застыли слезы, но, а я думаю о том, что самоуничтожение – самое худшее в мире слово. Никакое тело, никакие побои, никакие порезы не сравнятся с тем чувством пустоты, которое зародилось в моем нутре уже неприлично давно. Я приподнимаюсь, случайно столкнув с тумбочки лампу, но меня это не волнует, соседок нет. Они ушли на очередную Гриффиндорскую вечеринку, чья музыка долбилась в дверь, а смех больно резал уши. Они стоят и веселятся, когда я истекаю кровью и почти умираю. Почему-то я думаю, что когда меня обнаружат здесь мертвую, они в ужасе закричат и на их крик прибегут другие. Интересно, как отреагирует Катрин Маркиз? Будет ли она думать, что я перерезала себе вены из-за ее слов? Будет ли Хелен Каркор вспоминать свои слова, сказанные в кабинете зельеварения? А Джеймс? О чем подумает он? Вспомнит ли он тогда всю свою злость, изливаемую на меня? Вспомнит ли свои губительные слова? Если вы думаете, что – да, то вы невероятно наивны. Им всем будет плевать, никто не проронит ни слезинки. Плевать будет моей «семье», плевать будет Поттеру, МакКиннон, Каркор, Маркиз, да всему Хогвартсу будет срать. Видно, такова судьба каждой одиночки. Такова судьба каждой неудачницы, у которой никогда не было друзей и даже людей, которые хотя бы могли поддержать. Я тихо вздрагиваю и в отчаянье закрываю глаза. Мерлин, мамочка, я наконец увижу тебя. Наконец вновь смогу вдохнуть твой цветочный запах и раствориться в нем…Это так прекрасно, - не находите? – умирать и видеть в этом что-то возвышенное и что-то особенное для себя, и без разницы, что учителя с горечью после будут рассказывать ученикам про некую Лили Эванс, а Слизнорт может даже и бросить свою карьеру зельевара. И это неважно, что мои соседки испытают ни с чем несравнимый ужас, а Марлин, возможно, навсегда потеряет веру в мир. В конце-то концов, все мы сущие эгоисты, всем нам плевать друг на друга, так какая мне разница, что будут испытывать другие, если меня уже здесь не будет больше никогда?