Лгунья
Шрифт:
— Нам нужно время, – сказал он.
— Да, – отозвалась я, – время. – Мы крепко сжали руки, словно чувствуя, что необходимо в чем-то друг друга убедить.
Гастон осушил свой стакан.
— Пошли, – решительно сказал он.
Мы ехали на машине, пока не нашли дорогу в лес, и там легли на клочок травы, выжженной солнцем. Потом Гастон задремал, а я лежала на боку, смотрела на него, спящего, и пыталась быть честной. Страсть – вот что происходило с нами последние пять дней. Это я понимала. Не понимала я вот чего: было ли в этом нечто большее? Но чем сильнее я думала, тем бесполезнее казался мне сам вопрос. А нужно ли что-то большее? И так хорошо. Я наклонилась
— Я люблю тебя, – сказал он. Но не думаю, что оба мы на самом деле в это верили. И все равно отражение, которое я увидела в его глазах, придало мне смелости. В любом случае я была ему благодарна за то, что он подарил мне столько новых, на удивление материальных образов моего естества.
На обед мы опоздали. Мы сидели за столом друг против друга и чинно обсуждали засуху. Меня смешила абсурдность этой темы. Д ва часа назад мы целовались как сумасшедшие. Теперь я жую тертую свеклу и слушаю его рассуждения на тему засухи.
— Ну и над чем ты смеешься? – спросил дядя Ксавье.
— Ни над чем, – ответила я.
— Смеешься без повода. Плачешь тоже без повода. Голова у тебя как решето, – перечислял он факты, свидетельствующие о моем неадекватном поведении. Дважды я поймала его немного смущенный взгляд, словно он уже не верит, что я это я. Он был необыкновенно молчалив. Может быть, подумала я, в конце концов, не так уж и страшно сказать правду. Больше всего я боялась признаться дяде Ксавье, что Крис умерла. Это необходимо было сделать до отъезда, причем сделать самой, глядя ему в лицо. Это был мой долг перед ним, причем долг не единственный. Но как же мне этого не хотелось делать! Я представляла, какой болью наполнятся его глаза, когда он увидит всю глубину моего предательства.
Потом дядя Ксавье взял бутылку коньяка и увел Гастона в комнату, где обычно решались дела, связанные с фермой.
— Надо потолковать, – сказал он. – Есть дело. Пошли, выпьем.
Франсуаза мыла посуду, а я вытирала.
— Я тебя уже несколько дней не видела, – смущенно проговорила она. – Тебя все время нет.
Она обиделась, что я про нее забыла. Я извинилась.
— Может, съездим завтра в Фижак? – предложила она.
— Только не завтра, – ответила я.
— М–м, может, тогда на следующей неделе? – робко спросила она.
Ей так хотелось свозить меня в Фижак. Я и забыла, что играю роль ее очаровательной, разъезжающей по всему свету, удачливой кузины. Забыла, что значила для нее Крис.
— Я бы с удовольствием, – сказала я, – но в воскресенье я уезжаю.
— Вот как, – она быстро поправила очки, чтобы спрятать лицо за поднятой рукой.
— В воскресенье? – переспросила Селеста, которая принесла со стола тарелки и уловила последние слова. – Ты слышала, maman? Мари–Кристин говорит, что уезжает в воскресенье.
Tante Матильда, которая наверху утихомиривала разбуянившихся Ричарда и Бригама, закрыла за собой дверь кухни.
— В воскресенье? Что ж, очень жаль.
— Мне тоже жаль, – ответила я по всем нормам вежливости. – Но пора на работу.
— Ну да, разумеется, – сказала она. – Ты им звонила?
— Кому? – Я не поняла, кого она имеет в виду.
— На работу. В свою компанию.
— А–а, – я смутилась, но быстро взяла себя в руки. – Да, звонила, из города.
— Странно, что у тебя нет мобильника, – сказала Селеста.
— Почему, есть, – возразила я. – В Англии. Даже два.
Меня уже тошнило от всей этой скучной, бессмысленной
Назавтра Гастон разбудил меня рано утром.
— Последний день, – сказал он, пока я одевалась, чтобы незаметно проскользнуть в свою комнату. – Нет, не последний, – сам себе возразил он. – Будут и другие. Сотни других.
И все равно мы невольно думали о сказанном как об окончательном приговоре, и это было невыносимо. Утро выдалось грустное, суетливое и бесполезное. Мне никак не удавалось побыть с ним. Он был уже далеко, уже вдыхал запах соли и ветра. Мы не могли придумать, что еще сказать друг другу. Он принялся повторять все заново – планы, обещания, как будто благодаря этим повторам они будут звучать более, реалистично. На меня напало оцепенение, когда в полдень он направился к взятой напрокат машине с двумя своими чемоданами.
Проводить его вышла вся семья. Я поцеловала его в щеку, отстраненно, будто он мало знакомый мне человек, с которым я давно потеряла связь. Дядя Ксавье крепко прижал его к груди и долго не отпускал, потом стал ворчать, что он из-за нас опоздает. Мы махали ему на прощание, но он сделал небрежный жест рукой и ни разу не оглянулся.
День был в разгаре. Я вернулась в дом, двигаясь с чрезвычайной осторожностью, словно боясь что-нибудь сломать. Пошла к себе в комнату и легла на кровать, уставясь в потолок, который изучила уже до мельчайших деталей. До чего я равнодушна, подумала я. Вот уже и лица его не помню. Сколько ни пыталась я восстановить его в памяти – а я не оставляла попыток, – перед глазами у меня все время всплывал дядя Ксавье. Потом я приняла ванну – от нечего делать, чтобы отвлечься. На всем лежал отпечаток пустоты, нереальности. Ванна, казалось, парила в открытом космосе. Пять дней сплошного безумия, всепоглощающей страсти подействовали на меня как заклятие, со мной происходило что-то странное. Я словно выздоравливала от долгой, изматывающей болезни, как будто я так долго болела, что позабыла, как что выглядит. Ноги дрожали, а голова была легкой, как после высокой температуры, когда все вокруг кажется странным и удивительно красивым. Я целую вечность пролежала в воде, разглядывая кусок блестящего бирюзового мыла. Я терла губкой одну и ту же коленку, снова и снова, потому что она была такой приятной, моя мочалка. Меня захватили очень странные, новые чувства. Я заботливо вытерла и присыпала пудрой свое тело. Я обращалась с ним ужасно бережно, потому что оно было живым в этом странном мире.
Проснулась я после десяти. Оставшееся утро я потратила на то, чтобы проститься с замком. Ходила вокруг него, трогая стены, запоминая каждый камень, каждый цветок, пустивший корни в расщелинах, каждую норку, где прячутся ящерицы. Я сделала полный обход по внешнему периметру. Прошла по всем тропкам и полянам. Бродила по комнатам, мысленно фотографируя их, будто мои веки – затворы фотоаппарата.
— Что ты делаешь? – спросил дядя Ксавье. Я от неожиданности подскочила на месте. В банкетном зале с его гигантскими столами и двумя сводчатыми каминами стояла такая густая тень, что я его не заметила.
— Прощаюсь…
В сумраке он был очень похож на Гастона. А может, это Гастон был похож на дядю Ксавье? Может, я все это сделала, чтобы заменить одного другим, и это была чистой воды мысленная проекция?
Он фыркнул.
— В каком смысле «прощаешься»?
— Я уезжаю в воскресенье.
— Ну да, так ты же вернешься. – Он не спрашивал, а утверждал. – Вернешься же. И очень скоро.
Я молчала.
— И зачем тебе вообще ехать? – спросил он. – Не понимаю.
— Работа, – солгала я. – Жить-то мне надо.