Лгунья
Шрифт:
Уж и не помню, когда я последний раз надевала туфли на каблуках. Я споткнулась о складку ковра за дверью моей комнаты. Мне пришлось спускаться по лестнице очень осторожно, цепляясь за перила. Первой увидела меня Селеста.
— Боже мой, – сказала она. – Что ты с собой сделала?
Я холодно ей улыбнулась и прошествовала в кухню. Дядя Ксавье открывал бутылку вина. Tante Матильда выкладывала на стол хлеб. Франсуаза что-то помешивала у плиты. И кроме детей, там был еще один человек: человек, которого издалека в первый момент легко было по ошибке принять за дядю Ксавье: человек, чье короткое,
— Мари–Кристин, – восторженно завопил дядя Ксавье, и лицо его вспыхнуло от радости при виде меня. – Смотри-ка! – он излучал веселое волнение. – Смотри, кто здесь!
Что делать? Я почувствовала, как яркий румянец заливает мне лицо и шею. Ладони стали влажными, а в горле пересохло.
Странно усмехнувшись, tante Матильда сказала:
— Ты что, не узнаешь его?
Конечно, я его узнала. Узнала мгновенно. Всем телом узнала.
Дядя Ксавье засмеялся над столь абсурдной мыслью:
— Как так не узнает? Собственного дядю? Разумеется, она его узнала.
Собственного дядю? Это было одно из тех мгновений, которые тянутся так долго, что начинаешь удивляться, почему остальные не замечают столь неестественного течения времени. Нуда, конечно, это мой дядя. Кто же еще? Он был лет на десять моложе дяди Ксавье, но сходство было несомненным. Мгновение тянулось и тянулось. У меня было в запасе целое столетие, чтобы рассмотреть все возможные варианты дальнейшего поведения и отвергнуть их один за другим. У меня было время понять, что я оказалась до смешного не подготовлена к одной–единственной вещи, к которой готовилась, казалось, всю жизнь. Теперь в любую секунду кто-нибудь обязательно это скажет. Заглянет, наконец, мне в глаза и скажет это. Я вдруг задрожала от возбуждения. Я хотела, чтобы это произошло. Я была готова. Я ждала: нервы напряжены, поза как у бегуна на старте. Но ничего не происходило. Время тянулось. В конце концов, этот человек – дядя Гастон – протянул ко мне руку. Я автоматически пожала ее. Потом его лицо приблизилось, принимая угрожающие размеры, пока мы целовались: правая щека, левая щека, правая щека.
— А мы уже виделись, – сказал он, беря меня за плечи и немного отодвигая, чтобы рассмотреть. Он был ниже меня примерно на дюйм, но я-то была на каблуках.
— Я думала, вы в море, – сказала я смешным, визгливым голосом. Я спиной ощущала, как за нами наблюдает tante Матильда.
— Мы вошли в док в понедельник, – сказал он.
Я не могла вспомнить, как надо двигаться, как дышать, как вообще что-то делать. Я ничего не понимала. Он был единственным человеком, который знал наверняка, что я не Мари–Кристин. Почему он этого не объявляет?
Мы расселись. За разговором, центром которого был дядя Гастон – его плавание, политическая ситуация в Северной Африке, проблемы с алжирским экипажем, – я сидела, гоняя по тарелке помидор, легкие работали болезненными, неровными толчками.
Tante Матильда не сводила с меня глаз.
— Что, потеряла аппетит? – спросила она. Я быстро проглотила кусок помидора. Он камнем застрял у меня в пищеводе.
Дядя Ксавье тревожно посмотрел на меня.
— Что
— Перегрелась.
— Нужно носить шляпу, – сказала tante Матильда.
— Я ей говорила, – отозвалась Селеста. – Она себе внешность портит.
— Какую внешность? – Я изо всех сил старалась вести себя естественно. – Портить уже нечего.
Дядя Ксавье потянулся ко мне и взял за руку.
— Нет, вы только полюбуйтесь, – неодобрительно проворчал он. И протянул мою руку через стол, чтобы Гастон полюбовался кровоточащими царапинами. – Шрамы, порезы, царапины, синяки.
А он опять ничего не сказал, мой дядя Гастон. На нем была голубая рубашка с расстегнутой верхней пуговицей. Я поймала себя на том, что пялюсь на треугольник волос с медно–красным отливом, начинающийся как раз под ключицами.
— Как поживает Сандрина? – спросила tante Матильда.
— Замечательно, – ответил дядя Гастон. – Вся в делах. Она сейчас в Риме.
Не представляю, как я высидела до конца обеда. Он длился бесконечно, одно блюдо следовало за другим, и чем дольше он тянулся, тем слабее я понимала, что происходит. Они вели нескончаемые разговоры о ферме, о субсидиях, о паразитах, вызывающих заболевания у скота. Они обсуждали деревенские сплетни. Жаловались на засуху. Задавали вежливые вопросы о жене дяди Гастона, у которой было какое-то собственное дело. Я молчала.
— Ты сегодня какая-то тихая, Мари–Кристин, – сказал дядя Ксавье, сжимая мне руку.
— Как вы съездили в больницу? – спросила я. Ответа на этот вопрос я больше всего ждала и больше всего боялась.
Он презрительно фыркнул.
— Пустая трата времени. Я что, похож на больного? – Он широко раскинул руки, предлагая сидящим за столом самим оценить его цветущий вид. – Похоже, что меня надо срочно госпитализировать? Дураки они все, эти врачи. Ни черта не смыслят.
Гастон – у меня язык не поворачивался называть его «дядя Гастон» после всех этих глубоко интимных подробностей, которые нас связывали после той первой встречи, – Гастон посмотрел мне прямо в глаза.
— Рад тебя снова видеть, Крис, – сказал он. Его английский был таким же беглым, как у Селесты. – Давненько мы не встречались. С год, наверное.
Я подняла на него остановившийся взгляд. Реальность стремительно теряла всякий смысл. Что теперь происходит?
— Я не помню, – услышала я свой голос.
— Ты тогда как раз вернулась из очередной поездки.
— Правда? – равнодушно произнесла я. – Не припоминаю.
— И мы с тобой обедали в том итальянском ресторанчике. Как он назывался-то?
Мне стало ясно, что он задумал. Он намеренно кидает мне мяч, надеясь, что я потеряю равновесие. Он втянул щеки и застучал пальцами по столу, делая вид, что старается вспомнить. Но я не позволю мужчине, даже такому, от которого у меня слабеют коленки, играть со мной в такие игры.
— «Россини», – сказала я. Первое итальянское имя, пришедшее на ум.
Он громко расхохотался.
— «Россини», ну, конечно же, «Россини».
— На Эдвард–роуд, – ледяным тоном импровизировала я.
— В «Россини» отменно готовят рыбу, – сказал он. – Ну ладно, расскажи мне, какие перспективы в мире кофейного бизнеса, Крис?