Либретто для жонглёра
Шрифт:
....
– Между прочим, - сказал Скарамуш.
– Вы обещали порассуждать о метемпсихозе. - Неужели?
– удивился я. - А почему бы и нет?
– сказал Скарамуш. - На мой взгляд, это самое запутанное явление в мире. - Никакое явление не бывает запутанным больше, чем его толкование, внушительно заявил Скарамуш. - Но к чему увеличивать путаницу в мире, и без того уже весьма изощрённую? Например, некоторые утверждают, что душа человека может переселиться в тело животного - об этом сказано в "Тибетской книге мёртвых" и... - Этого вполне достаточно, - перебил меня Скарамуш. - Но животных на нашей планете становится всё меньше, а людей, напротив, всё больше. Если так пойдёт и дальше, то людям скоро вообще не в кого будет перевоплощаться кроме как в людей или в ангелов. Основываясь на этом, можно утверждать, что численность населения нашей планеты напрямую связана с эволюцией. Скарамуш покачал головой. - Это спорное утверждение. - Не более спорное, чем то, что человек может перевоплотиться в животное. - Пора делать вывод, - сказал Скарамуш. - Уже?
– удивился я.
– Что ж... Нельзя войти в одну и ту же реку дважды. - И это всё, что вы можете сказать? - Ну почему же. Сказать-то я могу многое, только я всё равно ничего в этом не понимаю. - Зачем же тогда было рассуждать о метемпсихозе? - Так ведь это вы настояли, магистр! - И вовсе я не настаивал, - вздохнул Скарамуш.
– Но продолжайте, раз уж не сумели вовремя закончить. - Закончить тут ничего нельзя, - сказал я.
– Можно только остановиться. - Если сделать это вовремя, то это одно и то же. - В таком случае, я буду говорить, а вы остановите меня. - Начинайте, - сказал Скарамуш.
– А я засеку время. - Если вы сделаете это, магистр,
– сказал Скарамуш, теряя терпение. - Дух самоубийцы, - сказал я.
– Чем не пример? - Это тот, что витает над краем бездны? - Тот самый, - кивнул я.
– Он вселяется в каждого нового путника, идущего по горной тропинке, и когда тот, повинуясь внезапному и неодолимому импульсу, бросается в пропасть, этот дух вновь теряет свою телесную оболочку. До следующей жертвы. - И что же?
– пожал Скарамуш плечами.
– Не станете же вы уверять меня, будто знаете, как это всё началось! - Не стану, - сказал я.
– Но догадываюсь, что кто-то должен был быть первым. - А почему бы вам просто не обозвать этого духа вирусом временно неизлечимой болезни и, снабдив подходящим латинским названием, не похоронить его с миром в какой-нибудь пыльной папке с грифом "Ничего не поделаешь" или "Принять к сведению"? - Не думаю, что это болезнь, - с сомнением сказал я.
– Или болезнью может быть вся жизнь? - Что ж, - сказал Скарамуш.
– Говорят, от неё умирают. - От жизни нельзя умереть, - заявил я.
– Да и смерти никакой нет. - А иначе, какой был бы смысл рассуждать о метемпсихозе, - подхватил Скарамуш. - Иначе всё вообще бессмысленно. Ведь Хлоя умерла. - Теперь вы скажете, что вы - это Борис Виан. - Не скажу. - Почему же? - Потому что, я не знаю, так ли это. Ведь как вы справедливо заметили, я не знаю, с чего и как всё началось. Может быть, я Федра... - Ах, да, - сказал Скарамуш.
– Что ж, очень возможно... - С другой стороны, - продолжал я.
– Предположим, что некий демон беспрепятственно перемещается по странам и эпохам, вселяясь то в одного, то в другого путника, в результате чего разные люди проживают порой почти в точности одинаковую жизнь. И если верно утверждение о том, что всякое событие происходит дважды - первый раз как трагедия, а второй раз как фарс, то возникает вопрос: "Откуда же тогда столько одинаковых трагедий?" - Вы так и собираетесь закончить вопросом? - А что, уже пора делать вывод? - Этот вопрос я от вас уже слышал. - Что же мне делать? - А скажите что-нибудь, всё равно, что, - посоветовал Скарамуш.
– Что бы вы ни сказали, на каком-нибудь этапе ваших рассуждений, это вполне сойдёт за вывод. - Мне эта мысль представляется слишком сложной, - признался я. - Прекрасный вывод!
– удовлетворённо сказал Скарамуш. - Но я вовсе не это хотел сказать! - А вот это уже излишне, - заметил Скарамуш недовольно.
– После того как вывод сделан, рассуждать не принято. Это дурной тон. Разве вас не учили этому?
....
– Имеет ли жизнь смысл, или не имеет? Стоит ли, вообще, жить? Вот вопросы, на которые я не могу себе ответить. Так говорил странствующий философ. - Поздно рассуждать, сударь, - возразил ему Дитрих.
– Родились уже.
....
Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша
Будучи на балу при дворе одного из германских князей и оказавшись в плену этикета, полковник Едренин был принуждён танцевать гавот. Фрейлина, танцевавшая с ним, рассказывала потом, что он вполголоса бормотал самому себе: "Ать - два, левой, правой". Когда же ошибался в счёте, командовал: "Отставить!" - Неужели русский полковник воображает себя целой армией?
– недоумевала она. Придворная дама не видела разницы между полком и армией и, конечно же, не догадывалась о том, что Едренин не умел вообразить ничего кроме противника, но и тогда неизменно оставался верен присяге.
....
В пустыне к Ланцелоту подошёл грустный человек. - У вас не найдётся верёвки?
– спросил он. - Удавиться?
– прошептал Ланцелот; он едва разлеплял губы от сильной жажды. Незнакомец криво усмехнулся и объяснил: - Видите ли, я нашёл колодец... - Где?!
– вскричал Ланцелот. - Но нет ни ведра, ни верёвки... Нас было двое. Мой приятель так обрадовался виду колодца, что немедленно бросился в него... - Утонул? - Утонул. А у вас... - Что?
– спросил Ланцелот. - Верёвки не найдётся? - Найдётся! Ведро, верёвка, всё что угодно! Веди! Незнакомец едва ли ему поверил, но всё же сказал: "Пойдёмте". Так Ланцелот не умер от жажды.
....
Ланцелот пришёл в Александрию, вышел к берегу моря и приблизился к маяку. У подножия его он увидел человека, сидевшего неподвижно на камне; человек этот смотрел на море. Ланцелот присел рядом с ним, а солнце было похоже на расплавленную медь, но уже остывало и бессильно клонилось к крышам города как бы в сонном, болезненном оцепенении. Человек повернул к Ланцелоту лицо и сказал: "Возьми этот маяк. Ведь тебе идти через ночь". - Я не могу этого сделать, - возразил Ланцелот.
– Он слишком тяжёл. Человек рассмеялся и сказал: "Ты несёшь на плечах тяжесть Вселенной, а говоришь, что не можешь поднять камня?" - Для чего мне быть берегом, когда я могу быть кораблём?
– сказал Ланцелот. - Ты не хочешь быть как берег, - медленно проговорил человек.
– Так может быть, поужинаем вместе? Я знаю одну приличную забегаловку. - Идёт, - сказал Ланцелот. И, поднявшись на ноги, они отправились ужинать.
Продолжение одного разговора
– И вот, когда я отчаялся найти утоление своих желаний, я объявил войну всему миру в лице женщин. Это была настоящая мания. Стоило мне познакомиться с понравившейся мне женщиной, и я уже не мог успокоиться, пока не завладевал ей. Или, как мне казалось, завладевал. Только вот нравились мне женщины всё реже и реже. - Должно быть, ты изощрился до крайности. - До крайности. - Поразительно, - сказала Элисса. - Что именно? - Я полагала, что женщина отдаётся до конца лишь в постели. - Не стану тебя разубеждать. Так оно, наверное, и есть. Но в то время я так не думал. - Главное вовремя переключиться на другую женщину, да? - Победа всегда - лишь миг. Она и не может быть ни прочной, ни окончательной. Весь секрет в том, чтобы миг этот как следует запечатлеть. Поставить побеждённого на колени, устроить триумфальное шествие, учредить орден или придумать ещё что-нибудь в этом духе. Всё что угодно в пределах воображения и вкуса. - И ты полагал свою войну успешной? - Да, почему бы и нет, раз я сумел убедить себя в том, что не родилась ещё на земле женщина, которая устояла бы против меня. Так что твоя участь, о божественная, была предрешена задолго до того, как мы с тобой встретились в тот счастливый июльский вечер. - Судьба? - Наверное. - И всё, что произошло, не было для тебя неожиданностью? - Было. Полнейшей. Разве мог я предположить, что влюблюсь?
– И как долго продолжалась эта военная кампания? - Всё время, пока моя армия была победоносна. - И долго она оставалась победоносной? - Всё время, что она у меня была. - Что?
– сказала Элисса. - Пока у меня была армия, она была непобедима. - И первая же неудача уничтожила её? - В союзе с последующими победами. - С какими победами? - А о какой неудаче ты говоришь? - Ты меня совсем запутал. - Впервые в жизни перешёл на милицейский стиль, и вот тебе пожалуйста! Запутал. Ричард Бах только так и изъясняется, и ничего. - Прости. Я поняла, о чём ты говоришь. - Тогда вернёмся к протоколу? - Прошу вас, сударь. - Вы очень любезны, сударыня. Расскажу, как я открыл для себя Одоевского и русский романтизм. Дело было так. Каждый раз, одержав очередную победу, я подобно Ганнибалу не умел использовать её в полной мере. Что могло утешить меня, когда, несчастный, я плакал, зарываясь лицом в подушку, орошая её слезами столь обильно, что должен был переворачивать её другой стороной, если не хотел спать на мокром, какие слова, какие доводы могли заслонить от меня жалкое моё положение? Я был беспомощен, унижен и чувствовал себя непоправимо оскорблённым. И ещё сильнее ненавидел, и война продолжалась, и не было никакой возможности выйти из неё сколько-нибудь достойно. Кончилось тем, что я оказался в больнице. Помню стеклянную дверь туалета с недремлющим санитаром за ней, следящим за тем, что происходит внутри, помню короткие и внятные распоряжения женщин в белых халатах: "Открой рот. Подними язык. Уколов захотелось? А ну глотай". Помню миловидную девушку, входившую каждое утро в палату и жизнерадостно объявлявшую: "Мальчики! На коробочки!" Следует заметить, что средний возраст обитателей палаты, в которой я находился, составлял порядка
Её окна выходили на крышу соседнего дома; я помню гомон голубей, запах горячей жести... В комнате был торшер, - красный абажур, светлый круг на потолке, - и была кровать, на которой две недели я лежал, не вставая. И она была всегда рядом. Я уже успел забыть, как это бывает. Я пришёл к ней поздним вечером, вышел на берег её острова и припал к теплу её тела, я вспомнил это тепло. Тепло, дающее жизнь. Тепло жизнетворящее. Когда болеешь, легко расчувствоваться, когда ты беспомощен. Ты слабый ребёнок, ты зовёшь свою маму, и она приходит, и она рядом, и ты целуешь её руку и плачешь, и, чтобы казаться сильным, улыбаешься ей сквозь слёзы. Когда болеешь, легко расплакаться, и это сослужило мне добрую службу. Я почти лишён был способности двигаться. Это началось ночью. Меня выворачивало наизнанку. А утром я понял, что не могу ни есть, ни пить, ни двигаться. Малейшее движение вызывало тошноту и головокружение, и я сотрясался от судорог. Так я остался у неё, и она стала мне мамой. - Что с тобой было? - Таблетки. Дозу снижают постепенно, в течение месяца, а то и двух. Последние дни в больнице я пил по восемь таблеток допинга за прием. Плюс капельница, которую мне ставили через день, плюс транквилизаторы. И вдруг резко отключил. У меня началась ломка. Запах табачного дыма ассоциировался у меня с такой гадостью, что я и подумать не мог о том чтобы закурить. А ведь в то время я курил не меньше пачки в день. Но больше всего мучила жажда. Я пил, и вода тут же извергалась обратно. То же и с едой. Она терпеливо ухаживала за мной. Через неделю мне стало немного полегче. Через пятьдесят дней я выкурил первую сигарету. Так закончилась моя война.
Я хотел остаться ребенком, но понял, что это невозможно. И тогда я захотел быть женщиной. Я стал Амазонкой. Я приходил домой закрывал дверь и переодевался в женское платье. Сначала чулки, потом лифчик... Может, опустить подробности? - Ну конечно, - сказала Элисса. - Я усаживался перед зеркальцем и накрашивал ресницы. Красил губы помадой, пудрился, налеплял мушки. - И это женщина была верна тебе? - О, да! Но это не мешало мне сходить с ума по Каролине Косси. Были и другие женщины. Они приходили ко мне запросто, мне было легко с ними. Но я сделал ещё один шаг и взошёл на облака снов, и увидел, что они светлы. Я сделал открытие. Мы сами создаем мир, в котором живем. Можно заимствовать имена из газет, суждения из теледискуссий и вычислять причинно-следственные связи, сверяясь с учебником прикладной физики. Так делают почти все люди на этой планете. Это их игра. Они прилежно заучивают её правила и репетируют свои роли, и с ревнивым беспокойством поглядывают друг на друга. Но выигрывает всегда "зеро". И чем больше игроков вокруг рулетки, чем больше ставки, тем больше выигрыш хозяина. Я не стал играть в эту игру. Я понял, что времени нет, а значит, нет и смерти в том виде, в каком мы её боимся. Но я всё искал чего-то и не знал, чего я ищу. Я не знал, откуда во мне это беспокойство. Я совершал путешествия и, возвращаясь, устраивал бал, и праздник продолжался всю ночь, и нежнейшие музыканты играли для моих гостей, и меня называли королевой бала и приносили цветы сказочных лугов и дарили их мне. Мы пили вино и пробовали торт, танцевали... Но беспокойство не проходило. И только когда я увидел тебя, я понял, что я искал. Я был королевой бала, но ей должна была быть ты. Я ждал тебя. Тебя одну, Элисса. Правда, смешно?
....
The March Of The Black Queen
Я спросил у ручья: "Сколько ты будешь жить?" - На сколько хватит воды. Я спросил у звезды: "Сколько ты будешь жить?" - На сколько хватит света. А вокруг колыхались шторы, портьеры и занавески, и ветер задувал свечи в спальнях, я хотел отдать ему свою одежду, но я знал, что я жив, лишь пока мне хватает тепла. Под пологом ивы я нашёл мёртвое тело русалки и не знал, где похоронить её: в воде, где был её дом, или на земле, где живу я. Она попала под гребной винт, её тело было изрезано. - Но причём тут дьявол? Вот что я хочу понять. - Причём тут дьявол? - Я всё пытался найти разгадку и обжигал свои ладони холодом лезвий кинжалов, наблюдая, как капли крови падают, разбрызгиваясь о мрамор, а когда начиналась война, я ловил пули в бокал лимонада, так я гадал по свинцу. Я вырядился в зелёный балаганный наряд, я перепрыгивал костры, потрясая бубном и погремушкой, я резал ножом занавес театра и врывался на сцену как бомба. Я рисовал портреты обольстительных женщин и выставлял их на своём балконе; я надевал маску и выходил на улицу, и пил ночь, жадно как загнанный олень, и никто не узнавал меня, я ни с кем не здоровался. Я наряжался женщиной, я мазал губы жирным мелом помады и накрывал глаза вуалью, я надевал обтягивающую юбку и чёрные чулки и шёл в какую-нибудь пивную и пил, я искал драки. Скандала. Бунта. А потом, забившись на чердак, вздыхал под монотонный говорок голубей и нюхал фиалку, и светлыми глазами пил небо, и если приходили гости, я не решался спуститься к столу. На мне была соломенная шляпка, но с губ еще не сошла краска.
– Я искал Чёрную Королеву, а Ей безразлично происхождение красоты. И я искал Её, называя красоту воротами в Её дворец. Он окружал меня, а я не видел его. Я держался в темноте за бледную руку Бодлера, и он вёл меня к отравленным лугам, где мы собирали цветы зла. Делакруа учил нас, что болезнь может быть красива. Я искал красоты. Но я не знал, что в Чёрный дворец можно войти из Белого. И снова и снова уходил в ночь, желая войти в залы Чёрной Королевы. Снова и снова уходил в ночь вместо того чтобы остаться в Её дворце.