Лихие дни
Шрифт:
«Может, у нас не будут жечь, — пытался успокоить себя Ганя. — Может, у нас обойдется».
И тут, словно в ответ на его мысли, над крайней избой поднялся первый зловещий дымок.
Красные звезды
Ганя не успел подъехать к околице, как из деревни с ревом выкатилась крытая немецкая машина, за ней показалась другая, третья… Ганя поспешно своротил свою лошадь в сугроб, чтобы дать им дорогу.
Лошадь стояла, опустив косматую голову, —
Он видел, как чернеет и разрастается дым над крайней избой.
— Мироновы горят… — шептал он, — сейчас, может, и наших зажгут… Ну, скоро, что ли, их черти пронесут с дороги? Едут — не едут! Конца им нет!
Машины шли тесно друг за другом. Они шли медленно, глубоко утопая в снегу. Иногда одна какая-нибудь буксовала и поднимала свирепый рев, стремясь рвануть с места, и тогда, сгрудившись, останавливалась вся очередь машин, потому что стороной негде было проехать.
Над Зеленой Горкой показался еще дымок, уже с другого конца.
— Всю деревню сожгут, — в отчаянии бормотал Ганя, — а я все тут буду стоять! Может, по сугробам пробежать? А лошадь? Как же лошадь бросить? Ведь колхозная же… А вот уже и третья изба занимается… Что делать?
Откуда-то издали донесся смутный гул. Ганя прислушался — то ли это машины гудят, то ли еще что. Гул нарастал, становился сильнее, и Ганя понял, что это гудят самолеты.
«Желтые крестовики летят, — решил Ганя, — войско сопровождают».
И оглянулся кругом, ожидая, что сейчас откуда-нибудь из-за леса, из-за крыши сарая низко-низко вылетит серый самолет с черными крестами на желтых крыльях.
Но, вглядевшись в морозное небо, Ганя увидел, что самолеты уже давно летят над его головой. Они летели очень высоко и ярко блестели на солнце.
«Чьи же это?»
Самолеты пронеслись вперед. Потом эта сверкающая стайка развернулась, снизилась, и Ганя отчетливо увидел на светлосеребряных крыльях алые звезды.
— Наши, — невольно воскликнул Ганя, — наши летят!
Вдруг наверху затрещали пулеметы, и пули прямым дождем засвистели по немецким войскам. Немцы бросились под машины. Ганя погнал было свою лошадь, но она ни за что не хотела лезть дальше в сугроб. Тогда он соскочил с саней, отбежал к сараю и спрятался.
— Давай бомбы! Бомбы бросай! — сжимая кулаки, в азарте повторял он. — Бомбы! Бомбы!
Самолеты сделали еще залет, дали еще залп по немецким машинам. Со стороны Корешков ударили немецкие зенитки — почти возле каждого самолета появилось кудрявое облачко, маленькая белая кучка дыма. Самолеты тотчас рассыпались и, поднявшись выше, утонули, растаяли в синем небе.
«Не попали! — обрадовался Ганя. — Все ушли, все!»
Немцы вылезли из-под машин и снова тронулись в путь.
Они заметно волновались и спешили. Машины одна за другой скрывались в овраге. Вот наконец и последняя показалась из-за околицы.
Ганя подошел к вороной лошадке и похлопал ее по гриве.
— Видала? Во как их шарахнули! Значит, и вправду наши близко! А то мины, мины!..
Ганя словно ожил. Он вскочил в сани и весело задергал вожжами:
— Ну, давай, давай! Ишь ты, ленивая!
Возле самой околицы его встретил Сашка Хрусталев, его задушевный товарищ.
— Видал? — еще издали закричал Ганя. — Видал, как немцев наподжаривали?!
— Видал, — вяло ответил Сашка. — Мы сейчас Мироновых тушили. Вот и глядели…
— Погасили? Много сгорело?.. А еще кого зажгли?
— А еще на том краю… И нас было начали поджигать, да бросили — заторопились очень. Да еще самолеты им навернули… Они бежать, а мы скорей тушить. А у вас…
Сашка вдруг замолчал. Ганя почувствовал недоброе.
— А у нас? — спросил он и заглянул Саше в глаза. Сашка опустил ресницы.
— У вас немцы деда убили…
— Что?!
— Они во дворе, за кормушкой, гранату нашли… Подумали, что ваш дед — партизан… А ведь и граната-то была негодная, они ее в снег закинули…
— Ну и что?
— Ну и вот… и убили…
— Отведи лошадь, Сашка, — побелевшими губами прошептал Ганя. Он бросил вожжи товарищу и, не видя тропочки, по сугробам побежал домой.
Как рождается ненависть
Дедушка лежал во дворе на снегу, уткнувшись лицом в холодный сугроб. Немцы не велели убирать его — пусть все видят, как умеют они расправляться с партизанами.
Кучка соседей стояла возле него. Бабушка, сложив руки и не спуская с него глаз, жалобно причитала что-то. Ганя растолкал соседей. Какая-то женщина ухватила его за рукав. В этой женщине Ганя едва узнал свою мать, такой она показалась ему старой. Ганя выдернул свою руку и хотел броситься к деду. Но мать снова удержала его.
— Дедушка, дедушка, — закричал Ганя, — дедушка!
— Он умер, сынок, — сказала мать, — не кричи так.
— Он не умер, неправда! Не умер! Не умер!
Соседки всхлипывали, утираясь концами полушалков, глядя на Ганино горе. Они и сами жалели доброго деда. А Ганя хрипло кричал, прижимая руки к груди, и хватался за туго застегнутый ворот полушубка, словно ему нехватало воздуха.
— Ой, дедушка, — кричал он, — ой, миленький! Дедушка, прости меня! Дедушка, ты меня послушай, ведь это же я гранату принес! Но ведь я — рыбу глушить. Ой, лучше бы я сам умер! Ой, дедушка, прости меня, милый дедушка! Это все я виноват! Я виноват, я!