Лик Архистратига
Шрифт:
Ворвавшийся мегалитический вихрь всё смёл на своём пути. Вернее, подвернувшихся под руку горе-путешественников, попавших не в свой виток времени. Их закрутило, словно в речном водовороте или же в мистическом океанском Мальстреме, откуда не возвращался ещё ни один живой. Причём, струи времени свирепствовали точно так же, как и обыкновенная речная вода. Волны разворачивались, захлёстывали, душили, замутняли сознанье. Казалось, уже нечем дышать, уже ничего не будет и никто не сможет спасти. У обоих скитальцев непроизвольно вырывался крик: то ли зов на помощь, то ли прощание с миром сущих.
Вдруг вся какофония замерла, словно кадр в немом кино, всё прекратилось, заморозилось, застыло, и чёткие
Через несколько мгновений перед воителями с инфернальным миром снова был экран монитора, а чуть в стороне, в нише, ядовито улыбалась ритуальная рожица. Улыбалась очень даже нахально. Или это только казалось? Вряд ли. Потому что для знакомства явно проверена способность обоих, выражать себя в необычных ситуациях. Даже готовность к борьбе с собственными устоявшимися комплексами, мировоззрениями, шаблонными умозаключениями. Всё так, всё так, но подобные приключения непреклонно приносят гибель странникам. Что ж, ещё не поздно отказаться.
— Вот тебе, прими от всей души на добрую память, — Ефрем сложил пальцы фигой и с удовольствием покрутил перед улыбающейся деревянной рожей, удобно завоевавшей место на бюсте писателя. — Слишком ты вольготно обходишься с энергетикой этого мира не тобой сотворённого и не вотчиной твоего царства.
Посмотрим кто из нас весомее.
— В Евангелии говорится, что Сатана — это обезьяна Бога, — задумчиво произнёс Иван Кузьмич, оказавшийся рядом в том же кресле, что и раньше.
— Фантастика! — в который раз произнёс Милетин. — Вы и Евангелие! Просто несовместимые вещи! Разве не так? Вы и Заповеди Божьи! Уму непостижимо!
Если бы сам не услышал, никогда бы не поверил.
— Почему? — искренне удивился Иван Кузьмич. — Каждый человек во что-то верит и на что-то надеется, иначе он не человек вовсе, а просто прожигатель жизни, не достойный даже имени человека. Возможно, маска пытается нас прощупать, на что мы годны и стоит ли нас опасаться.
Глава 12
Вдруг окружающее пространство закрутилось тысячью мелких смерчей, воздух поплыл, как парит над пашней в жаркий полдень. Люминесцентные точечные светильники на потолке принялись гаснуть один за другим, будто ветер, летающий под потолком, задувал свечи на поставце. Ефрем встряхнул головой. Тут же лампочки вспыхнули ярче. Потом опять принялись потихоньку гаснуть. Всё ясно. Это вовсе не лампочки гаснут, а сознание, оставаясь в тоже время не до конца усыплённым, парит между сном и явью. С такими телесными ощущениями экстрасенс сталкивался впервые.
Настоящий добровольно-принудительный сон! Такого не могли ещё придумать даже отъявленные садисты. Ведь тело не слушается, будто уже окончательно омертвело, зрение отсутствует, обоняние выключилось и только память не желает поддаваться снотворному воздействию из вне.
Интересно, а Иван Кузьмич тоже чувствует эти глюки? Даже мелодия какая-то чудится: «Если вам ночью не спится, и на душе не легко, значит, вам надо влюбиться в ту одну, что от вас далеко», — делилась таинственная певица такими же таинственными мыслями. И тут же: «Ой, то не вечер, то не вечер. Мне малым мало спалось…», — слышался простуженный голос доброжелателя, но его захлёстывал нагловатый хрип современного курильщика: «Ду-ду-ду, я тебя и в гробу найду». Да уж, воистину серьёзное и по-настоящему человечье заявление, ни уснуть, ни умереть не дадут.
Ефрем снова попытался тряхнуть головой. Не получилось. Попытался пошевелиться и — о, чудо! — тело слушалось. Хотя со зрением были явно какие-то неадекватные сдвиги. Пространство покрывалось разноцветными сжимающимися и расходящимися в стороны кругами, между этих пятен возникали удивительные строения, кустообразные деревья, сновали необычайные животные, летали неперелётные птицы — то ли райские, то ли настоящие, потому что одна из них плюхнула с ветки растущего рядом дерева часть своего жиденького помёта прямо Ефрему на голову!
— Ну и рай, ядрёна вошь, — выругался новообращённый, то есть новоприглашённый в чужой край.
Наконец, картина начала понемногу проясняться.
Посреди обширного двора, обозначившегося на месте гохрановского хранилища, возвышался буддийский храм, вероятно богини Кали, поскольку статуя небесной женщины, обладающей несколькими парами рук, возвышалась перед бронзовыми храмовыми воротами.
Перед путешественниками во времени на сей раз возникла настоящая Индия. Вдали за святилищем виднелись снежные вершины гор, а здесь, в долине, никакого человеческого жилья не было. Всё внимание привлекал красивый храм, поражающий взор многоскатной крышей с загнутыми к небу углами и раскинувшимся на широком зелёном поле гладким, будто вылитым из стекла озером, по отутюженной поверхности которого плавали лебеди.
На берегу, в тени сикомор красовалась столешница чёрного мрамора на шести мощных деревянных ножках такого же цвета, как и столешница. Перед этим пустым столом было разбросано множество пушистых ковров, как в обеденном зале дворца какого-нибудь раджи, в крайнем случае, сагиба. Центр каждого ковра занимал низкий столик с фруктами и неизменным кувшинами вина.
— Ага, — пробормотал Ефрем. — Зрительный зал перед индусским храмом налицо, а на столешнице чёрного мрамора прекрасные баядерки, натанцевавшись в храме, будут исполнять по просьбам зрителей запрещённый танец живота под звуки ветра в ветвях священных сикомор.
— Ну, ты и циник, — услышал Милетин усмешку, прозвучавшую откуда-то сзади.
Он оглянулся. На коврике под заблудившимся в этих местах кипарисом сидел настоящий индус. Нет-нет, не совсем настоящий, а только одетый в одежду раджей.
Видать подобное священнодействие для него было не впервой.
— Вы знаете русский? — совсем не к месту поинтересовался Ефрем.
— Так же, как и ты, Котёныш, — смиренно ответил знатный индус. — Грех забывать родной язык.
Только тут до сознания Ефрема докатилась мысль, что никакой это не индус, а коллега по путешествиям с подачи инфернальной маски. Но его индийский наряд заставлял желать лучшего, потому что сам Милетин был одет в европейскую протокольную тройку с выпирающим из-под жилетки старинным галстуком и протянувшемуся от нижней пуговицы к жилетному карману толстой золотой цепи, на которой в кармашке приютилась такая же золотая луковица карманных часов. Причём, в руках протокольный господин крутил тонкой работы непревзойдённую трость с серебряным набалдашником.
Несмотря на то, что Иван Кузьмич одет был в дорогую индийскую одежду, но с русской физиономией он походил на индуса с большой натяжкой. Скорее всего, Окурка можно было принять за увлекающегося индийскими нарядами неординарного сагиба.
— К сожалению, мы все живём в хрустале, — заметил индус-Окурок. — Чего ты ожидаешь от грешного мира?
— Фантастика! — применил Ефрем своё излюбленное словечко.
— Вот тебе и фантастика, — проворчал Окурок-индус.
Ефрем решил и здесь, оказавшись в чужих краях, блеснуть знаниями перед самим собой, а заодно преподнести урок циничности неизвестно кому. Правда, этот неизвестно кто оказался ещё одним обыкновенным индусом, но уже настоящим, сидящим перед раскинувшимися неподалеку от кипариса кустами тамариска.