Лиловые люпины
Шрифт:
Мы покидаем площадь, идем обратно, и на набережной, отдыхая, приваливаемся к теплому граниту парапета.
— Сегодня целый день все СКОРО и ЗАВТРА, — говорит Наташка и загибает пальцы: — Слон СКОРО, разрушенный дом СКОРО, второй класс СКОРО, учебники СКОРО, кисти и краски СКОРО…
— Большие деревья СКОРО распустятся, — помогаю я, но Наташка не дает мне места, выпаливает:
— Первое мая СКОРО, даже ЗАВТРА!.. И СКОРО мой папа вернется!
Она не подозревает, что горестно ошиблась.
— И мой! — не отстаю я. — Война СКОРО кончится!
Я не подозреваю, что ничуть
Наташка на миг задумывается: ее мирный карий зрачок добродушно и стыдливо косит на меня. Она тянет нерешительно:
— Хо-очешь, Ника-андра, да-авай каждое тридцатое апреля так ходить? И во втором классе, и в третьем, и потом?
Очевидно, она, как и я, ощущает какую-то незначительность и незавершенность нашего путешествия. В самом деле, шли-шли к Дворцовой площади, а там — белая линия для парада, голубые горошинки жидкой краски, тележка с поношенными, может еще довоенными, флагами, обыкновенный рыжий кот— и всё?.. Нет, нужно что-то особенное, торжественное!..
— Тогда надо поклясться, что каждый год, ВМЕСТЕ, — подчеркиваю я. — И чтобы — никому!
— А как клясться?
— Пойдем на мост и там скажем клятву. И бросим в Неву самое-самое красивое, что у нас есть. Чтобы не просто так клясться.
— Наши черепки! — мигом схватывает Наташка.
— А не пожалеешь?
— Не пожалею, не жадина! — Наташка обстоятельно дополняет: — Только лучше, знаешь, напишем клятву на бумаге и завернем в нее черепки. Бумага размокнет и пропадет, конечно, зато черепки не разлетятся, так и утонут рядышком.
— И бумага, ну, то есть клятва, не пропадет. Еще и лучше: клятва растворится в Неве, Нева ее запомнит. Вот клятва и будет в ней всегда течь.
— Верно! Давай, пиши клятву!
Все через те же самые сорок пять лет Наташка позвонит мне в особенно мрачном настроении и предложит мне с той же легкостью: «Слушай, Никандра, напиши по нам реквием», и когда узнает, что я его уже пишу и что это — проза, скажет обиженно: «А я-то хотела, чтобы стихи, вот уж не думала, что ты поленишься»…
…Но сейчас я и вправду не то что ленюсь, а, как всегда, не очень-то на себя надеюсь.
— Наташка, у меня же чистописание никуда не годится. Ты пиши!
— Хорошо, напишу, а ты придумай. Ведь придумывать труднее.
Она достает из портфеля тетрадку по русскому письменному, в косую линейку. Мелькает розовая промокашка на синей ленте. Лента приклеена к промокашке выпуклой и аппетитной, как цветной пряник, картинкой, где «белочка при всех золотой грызет орех». (Листы с картинками по сказкам Пушкина продаются в писчебумажных, и каждая уважающая себя ученица 1–I украшает свои промокашки этими до съедобности нарядными изображениями, которые в листе отделены друг от друга специальными тоненькими перемычками для разрезания.) Наташка отчаянным, жертвенным жестом вырывает из середины тетради двойной чистый лист, вынимает из пенала длинный, остро заточенный карандаш (не чета моим огрызкам) и, прислонив портфель к парапету, пристраивается писать. Теперь движения ее медленны и усталы, карий зрачок с неохотой переползает по белку за строчкой. Хоть она и сказала, что придумывать трудней, по всему видно, что писание — настоящая
Я диктую, а она записывает:
«Сегодня, когда всё СКОРО и ЗАВТРА, мы клянемся всегда в этот день, 30 апреля, вместе ходить на площадь и никому не выдавать нашу тайну».
— А теперь, — говорю я, — припиши внизу большими буквами: «ВМЕСТЕ — ВСЕГДА — НИКОМУ — НИКОГДА». И подпиши: Наталья. Ника. 30 апреля 1945 года.
— Хоть подпишись сама, — ворчит измученная тяжким трудом Наташка.
Я подписываюсь, как обычно сердясь на свое дурацкое имя, от которого нельзя образовать уменьшительное и даже пренебрежительное. Больше того, оно в своей краткости — полное, значит, настоящего полного у него тоже нет, и для него всю жизнь придется придумывать несусветных «Никулек», «Никишек», «Никандр» и «Никанор».
— Последние слова, которые крупно, — объясняю я Наташке, — нужно успеть сказать ВМЕСТЕ, пока черепки еще летят.
Мы на самой середине Дворцового моста. Бумажный комок с драгоценными черепками зажат у меня в кулаке.
— Бросай! — кричит Наташка, и комок летит в реку.
Мы быстро-быстро шепчем ему вслед:
— ВМЕСТЕ — ВСЕГДА — НИКОМУ — НИКОГДА!
Наташкин павлин на черепке вовеки не распустит хвост, всегда будет СКОРО и ЗАВТРА, тяжелая МОЯ надежно прижмет ко дну предвкушение и восстановление. Только так, наверное, можно сберечь зыбкие БЫЛО и БУДЕТ.
На Стрелке Васильевского мы, не сговариваясь, оглядываемся, чтобы еще раз увидеть мост Клятвы. Но моста нет! Есть две его взлетевшие вверх половинки с фонарями, перилами, рельсами и флажками. Мост точно поставил торчком два огромных крыла, пока мы не глядели. В коридор между ними вплывает серый военный корабль.
— ЗАВТРА морской парад, — говорит Наташка. — Кораблей много придет. А мама говорила, пушки для салюта еще вчера привезли.
— Слушай, а как же на фронте? Пушки ведь там нужны? И корабли!
— Ну, на один день привезти можно! А СКОРО они вообще не понадобятся!
— Еще одно СКОРО!
Мы снова на Петроградской — глядим сквозь разбомбленный прозрачный дом на две Ростральных колонны, два моста, два рукава Невы, на дне которой вечно будут покоиться клятвенные черепки, а в МОЕЙ — без конца струиться слова нашей растворившейся клятвы.
Из нее до дня написания этой главы не нарушится только вторая половина:
НИКОМУ — НИКОГДА.
Мези-Пиранези
В сухие дни рыжая глина обширного пришкольного пустыря, утрамбованная до каменности, годилась для «воротиков», «классиков», «Али-Бабы», для простой и круговой лапты. В дождь глина, раскисая, густо и неотвязно облепляла ботинки до самого верха и, не отлепляясь даже на горбушкообразных булыгах Малого проспекта, подсохшими лепешками добиралась на ботинках домой и вызывала, если не обтереть ноги, дополнительные семейные скандальчики. В тот день, покрытая сероватым снегом, она оставалась невидимой, зато с высокого крыльца школы плоский и светлый в сумерках пустырь отлично просматривался, являя мне нынешнюю перегруппировку 9–I, еще в Пионерской, после комсобрания, наметившуюся.