Лиловые люпины
Шрифт:
— А как? Как это — проводить голосование? — Голос ее смешно и страшновато булькал в горле.
— Коумсорг, который не знает, что такое голосоувание! Да это одно говорит о его непригодности! Спроси у клэсса: кто за то, чтобы меня лишили поста коумсорга, поднимите руки! Потом поудсчитай. Потом спроси, кто против. Поудсчитай. И сравни результаты. Плиз!
— Кто за то, чтобы меня лишили поста комсорга? — повторила Наташка.
— Девочки! — крикнула Пожар. — Не забудьте: голосуют только комсомолки!
Одна за другой стали подниматься руки. Тонкая, с почти отмытым слезами чернильным пятном — Тани Дрот. Сухо белесая — Лоркина. Бронзовая и увесистая— Изотовой. Нерешительные,
— Кто против? — спросила Наташка. Не поднялось ни руки.
— Единогласно, — сказала Тома. — Итак, Оурлянская Наталья Ефимовна, ты больше не коумсорг и можешь сесть на место. — Наташка плюхнулась на стул, а Тома встала на ее место, уперев в стол жирненькие кулачки. — Пока вы, гёлз, без коумсорга, вести собрание придется мне. Кого вы изберете коумсоргом, найн-фёрст клэсс? Попрошу называть фамилии! Смелей, гёлз!
9-I (найн-фёрст клэсс) в растерянности молчал. Целых два года все они считали идеальным комсоргом Орлянку, круглую отличницу, щедро и нетребовательно многим помогавшую, да еще гибко умевшую выдать помощь за комсомольскую работу. Теперь этот уютный, домашний идеал требовалось усложнить. Комсоргу подобало быть впридачу подкованным и сознательным. Да есть ли в классе такая комсомолка? Стало ясно: когда все они голосовали за уход Наташки с поста, никто не предполагал, что придется искать ей замену. У всех у них одно с другим как-то не связывалось. Вдруг я заметила, что Лена Румянцева медленно поднимает руку. Она возносила ее открытой ладошкой вверх, с нежной убежденностью поддерживая в воздухе что-то невидимое, но несомненное и шарообразное, как Земля. Оба слоя ее голоса, пух и мед, прозвучали одновременно.
— Что тут долго думать, Тамара Николаевна? У нас только одна такая девочка. — Лена сделала паузу и, к величайшему моему удивлению, договорила, выпустив мед поверх пуха: — Пожарова Ирина.
— Верно// она как раз подходит// во всех отношениях, — выкатила три ядра Изотова.
— Особенно потому, — улыбясь шире обыкновенного, поддержала Лорка, — что вовремя разоблачила наше ОДЧП. Мы должны быть благодарны ей за бдительность.
— Вери гуд! — одобрила и Тома. — Кто за избрание нового коумсорга Пожароувой Ирины, поднимите руки! Плиз!
9-I с облегчением отреагировал единоручно.
— Единогласно, — как бы поправляя мою формулировку, сказала Тома. — Кто против? Никого? Бьютифулли! Прекрасно! Коумсорг Пожароува Ирина Федоровна, за стол, плиз!
Порыв внутреннего МОЕГО вновь взметнул Пожар за стол.
— Благодарю за доверие, — с отчетливым сухим удовлетворением проговорила она. — Позвольте закрыть собрание.
В начале собрания я собиралась первой рвануть к двери, но теперь сидела, не в силах встать: этот час каким-то душным отупением навалился и придавил к месту, и в с е они валили мимо меня.
Таня Дрот, проходя, с обычной опасливостью придержала рукой юбку, чтобы нечаянно не задеть меня — не замараться, что ли. Наверно, я для нее навсегда связалась с едко пылящим весенним сором, со скандальной бранью, с гнилой подметкой, брошенной в дворничиху, — со всей грязной убийственной обыкновенностью того давнего происшествия. Изотова шла с Орлянкой.
— Пойми// мы все// перестали бы// с тобой// разговаривать// но ты и так// хорошо наказана. Дошло?
— Дошло, — послушно отвечала Орлянка, и староста отделилась от нее и присоединилась к Румянцевой и Бываевой, сопровождавших Пожар. Пожар в этот миг бросила портфель
— Пожарник! Скорей! Ты что застряла, Поджарочка?.. — донесся из коридора отдаленный медовый всплеск Лены Румянцевой.
— Сейчас! — полунедовольно, полугорделиво крикнула Пожарник и добавила то ли для себя, то ли даже для меня: — Подождут.
И не без кокетства распушила перед зеркальцем желтый меховой помпон на берете, напевая негромко:
ТОЛЬКО УТРОМ В КАЮТЕ НАШЛИ
КАПИТАНОМ ЗАБЫТУЮ ТРУБКУ,
И ЕЩЕ, ПОД ДИВАНОМ В ПЫЛИ,
ВСЮ ИЗМЯТУЮ СЕРУЮ ЮБКУ…
Тридцатое апреля
Я сижу в средней колонке, увенчанной учительским столом, от этого стола довольно близко, хоть далеко еще то время, когда мне придется постоянно находиться под присмотром учителя. Наташка Орлянская — на второй парте третьей колонки, что вдоль окон.
Все три окна класса, нестерпимо яркие от полуденного весеннего солнца, отражаются в черноте доски поверх ее наведенных по трафарету вечных косых линеек, в которые вписано удивительно стройным и твердым почерком Мавры Аполлоновны: «ПЕРВОЕ МАЯ — НАШ ПРАЗДНИК». Окна отражаются и в наших партах, в сентябре сиявших беспорочно черным глянцем, но ставших белесоватыми, с заметными при солнце царапинками, шероховатостями и потертостями, сейчас прогретых светом до слабенького деревянного запаха. Видно, что прогрелась и ржавая крыша жилого дома напротив, со всеми ее перильцами, воронками труб и избушками мансард (у каждой своя крыша), со всеми ее воробьями, пушисто растопорщившимися навстречу теплу. Этот дом, в котором живет одна из наших, Галка Повторёнок, дочь школьной нянечки, — наш ежедневный экран погоды, времени дня и хоть чего-нибудь нешкольного: воробьев, цветочных горшков на фоне белого оконного тюля мансард, тупо лоснящихся бочонков из фаянса «под дуб», стоящих между рамами.
Пыль — надо же, сколько ее в классе, пыли! — кипит в лучах, неутомимо танцуя и не опускаясь. Через проход между колонками, сквозь самую гущину солнечной пыли я передаю Наташке записку, пользуясь тем, что Мавра Аполлоновна поминутно унимает вертящийся и ровно подшумливающий 1–I. Но ее меткий зеленоватый взгляд, как раз вовремя прянув с бледно-морщинистого, суженного привычной строгостью лица, все же улавливает мое движение.
— Ника Плешкова! Я тебя для этого учила писать? Сюда записку! — тут она видит протянутую за посланием Наташкину руку. — Ну, если это тебе, Наташа Орлянская, возьми и подай мне, а уж вслух прочту я сама.
С оглашением вслух наших перехваченных записок мы будем сталкиваться все десять предстоящих нам в школе лет. Учителя станут заниматься этим в расчете найти в записках орфографические ошибки, глупые выражения и дурацкое откровенничанье, обнажающее наши приязни и неприязни и помогающее держать их под контролем. Но в моей записке ничего такого нет. Мавра Аполлоновна, читая ее про себя, задавливает сильной окологубной мышцей готовую всплыть довольную усмешку. То, что она делает потом, другие преподаватели многие годы будут называть «рискованными педагогическими приемами», «поисками дешевой популярности» и тем не менее не устанут безуспешно подражать заслуженной учительнице М.А.Терпенниковой. Никогда у них широта и добродушие не пробьются через корку расчетливой театрализованной шуточки. Или просто у них не случится широты и добродушия?