Лиловые люпины

Слепакова Нонна Менделевна

Но никто не знал, что означают эти буквы, чем занимаются четверо, так объединенно уединяясь и с таким постоянством не подпуская посторонних. «О», вычисляли в классе, конечно, «Общество». А дальше? «Общество Девочек Чрезвычайно Предприимчивых»? «Общество Дур, Чучел, Пугал»? Но обе расшифровки казались явными натяжками. Четверо были и первыми ученицами, и первыми красотками 9–I, и никакой чрезвычайной предприимчивости не проявляли, всегда состоя на отличном счету у преподавателей. К тому же их возглавляла сама староста Валя Изотова, идеал всевозможной хорошести, прекрасно сознававшая свою идеальность. В чем же секрет? Толки о тайном обществе, естественно умолкнув на летние каникулы,

осенью возобновились с новым пылом. Тайна реяла в воздухе совсем близко и безобидно, как залетевший в класс воробышек, чудилось, вот-вот дастся в руки, но все не давалась и не давалась, и от этого взмахи ее крыл, овевающих класс, становились зловещими и неисследимыми, точно у летучей мыши.

Как-то раз географиня Крыса Леонардовна послала меня во время урока за картой Западной Европы в учительскую, где хранились учебные пособия. Учительская помещалась на третьем этаже, а мы занимались тогда на четвертом, и чтобы достичь этой устрашающей длинной комнаты с пустынным зеленым столом, сборчатыми белыми шторами на окнах и узорчатым бордовым ковром, я миновала два одинаковых (стена дверей против стены окон) безлюдных коридора, полных уже упоминавшейся насыщенной и пугающей тишиной, нынче — законной.

С уютным сознанием законности и даже избранности я учтиво, но уверенно постучалась, вошла, благонравно поздоровалась, извинилась и объяснила «развернутыми предложениями» причину своего прихода трем учительницам, сидевшим в креслах под огромным, во весь рост, портретом товарища Сталина, который, зорким орлиным взглядом пробегая какую-то бумагу, стоял в сапогах на ковре, казавшемся продолжением ковра учительской, оторванным от него внизу глухо-зеленой масляной полосой стены: кремлевский ковер словно слегка воспарял от этого над школьным.

Учительницы, не занятые в этот час, были наша Тома, преподавательница литры Наталья Александровна Зубова и сама директриса школы, Мария Андреевна Хромцова, преподававшая новую историю и прозванная по инициалам МАХой (а уж когда Наташка Орлянская занесла в класс сведения о картинах Гойи, — «МАХой одетой»: никого из учителей, а МАХу тем более, мы никак не могли бы представить себе обнаженными, ну, моющимися в бане, — они ведь не мы и не наши матери и бабушки, а существа совсем другой породы). МАХа, глубоко уйдя в кресло и в свой официальный, словно чугунный, черный костюм, выглядывала оттуда с нацеленным выражением худого носатого лица, всегда готового податься вперед и клюнуть прямо в цель, ничуть не смягчаемого встрепанными надо лбом полуседыми шестимесячными кудряшками. Целью была в этот момент Тома, как-то избалованно-вольно сидевшая перед ней нога на ногу, покачивая толстенькой оплывшей стопой в серебряных ремешках явно заграничной босоножки. Мое появление прервало какой-то горячий разговор между ними, но едва я начала рыться за шкапом среди рулонов карт, отыскивая Западную Европу, они негромко возобновили его с привычной взрослой уверенностью, что я вряд ли что-нибудь пойму.

— Вам пора бы все это выявить и проработать на классе, Тамара Николаевна. P-рекомендую незамед-длительно, — с нажимом на согласные говорила МАХа Томе, — ваш недосмотр, моя дорогая, вам и ликвидировать.

— Но Ма-арья Андре-евна, — с избалованной ученической виноватостью взныла молоденькая рядом с нею наша Тома, — вы же знаете, какой это класс! Тяжелое наследие Мавры Аполлоновны, однородная, но очень своенравная группа, терпенниковское формирование, — пояснила она без малейшего англязного акцента.

Я мигом сообразила — речь о нас, о 9-I. К нашей первой классной воспитательнице, ныне заслуженной учительнице на пенсии, Мавре Аполлоновне Терпенниковой,

когда-то в 1944 году особым образом сформировавшей наш 1–I класс, имелись давние претензии. Об этом уже девятый год судачили родители, да и учителя иной раз в досаде проговаривались на уроках. Считалось, что Мавра Аполлоновна намеренно, ради каких-то личных целей набила класс девочками из приблизительно интеллигентных и сравнительно обеспеченных семей, — от этого и происходили все трудности нашего воспитания.

Нарочито громко шурша картами, я замедлила поиски и стала вслушиваться.

— Чье бы ни было наследие, теперь они ваши, м-милочка, — нанесла ласковый клевок МАХа и приступила к серьезному клеванию: — Н-настоятельно советую р-разобраться, не т-то дымок от этого в-варева может подняться и п-повыше и на вас повиснет обвинение в п-профессиональном уп-пущении! Начало декабря, а заварилось в апреле! Да вас еще до каникул д-должно было н-насторожить наличие каких-то т-тайных группировок. Это же, м-милочка, ЧП!

— ОДЧП, — робко поправила Тома.

Тогда Наталья Александровна Зубова, до сих пор молча слушавшая, блеснув стеклами пенсне, откинула на спинку кресла голову, благородно залитую серебряной гладью прически с круглым штурвальчиком уложенных сзади кос, из которых черными рукояточками торчали шпильки, и внезапно рассмеялась:

— О ДА, ЧП!.. ХМ!.. МОЖЕТ БЫТЬ, ЭТО И ЕСТЬ ДОЛГОЖДАННАЯ РАСШИФРОВКА?

Пожарник полыхает

О подслушанном в высших сферах разговоре никто, кроме, разумеется, Инки Иванкович, не узнал. А незадолго до Нового года Тома на своем уроке порекомендовала Наташке Орлянской провести очередное комсомольское собрание, или, как грубовато, но экономично сокращали в 9–I, «комсобрание». По Томиным словам, назрели многие существенные вопросы, да и Орлянке пора было отчитаться в комсомольской работе за полугодие.

В комсомол весь класс вступил, как полагалось, когда нашим девам стукнуло по четырнадцать, стало быть в 7–I. «Весь класс», конечно, сильно сказано, это — «мы пахали». Я, например, даже заявления не подавала, считая дело безнадежным по многим причинам, в частности потому, что в четверти у меня было три трешки, а с таким количеством трешек в те времена в ВЛКСМ не принимали. Не вступил вместе со мною и весь прочий «балласт класса» — закоренелые и отпетые двоечницы Клавка Блинова, Верка Жижикова и Галка Повторёнок — эта, по слухам, была еще и крещеная, даже, кажется, ходила с матерью в церковь!..

Вступившие некоторое время заносились перед «балластом» значками, билетами и комсобраниями, хотя последними-то гордиться уж никак не приходилось: они были принудительно открытыми и на них полагалось «в обязательном порядке приглашать», то есть загонять силком, и всех некомсомолок, дабы мы знали, чем занимаются настоящие люди, завидовали бы и старались исправиться. Но там не оказалось решительно ничего такого, ради чего стоило бы исправляться. Насильственно «приглашаемая», я быстро поняла, что никакой этой романтики гудящего МОЕГО трудовых подвигов, бьющего в честно открытое лицо ветра странствий или вдохновенной жертвенности пылающего сердца Данко там нет, а есть все та же, по пионерским и классным собраниям отлично знакомая, нудная болтология об успеваемости и дисциплине, а порой — въедливое и ругательное обсуждение отдельных проступков, о которых и так уже все знали. Поэтому, если у меня в следующих четвертях случалась всего одна тройка в табеле и Орлянка советовала мне подать заявление, я отказывалась от сомнительной чести быть как все они. Нудятину я получала и без всяких заявлений, значков и билетов.