Лиловые люпины

Слепакова Нонна Менделевна

Создавалось впечатление, что Тома, умиряя рыдательный и негодующий крик Тани Дрот, по сути дела разделяет ее недоумение и как бы подыгрывает ей.

— Чем тебе не понравилось это, как ты говоришь, «явление»? — продолжала Дрот уже тише, но все еще плачуще. — Чем оно тебя так зацепило?

— Как гвоздь в фанере, — не удержалась Лорка Бываева, вызывая смешки.

— Дело не в фанере, а в манере, — неожиданно срифмовала Пожарова. — Если хочешь знать, /фот Таня, мне не нравятся здесь тайны, которыми вы все это окружали, что вы близко никого не подпускали и даже завели особенные слова и гербы.

— Гербы — это символы каждого члена ОДЧП! Полумаска — символ Драмы, а поверх нее три дудочки: Опера, Песня и Частушка! Что в них страшного?! Просто… ты завидуешь! — снова повысила Таня голос. — Просто тебя злость берет, что ни ты, ни кто другой до такого не додумался! А тайны — ты же сама их только что назвала безопасными!

— Почти безопасными, — твердо

поправила Пожарова.

— Почему почти?! — искривляя плачем свое красивое, считавшееся в 9–I классическим, лицо, выкрикнула Дрот.

— Тише, я уже просила тебя, Дрот, — сказала Тома. — Тайны и гербы сами по себе, ов коз, ничего страшного не представляют. Но тайна и все сопровождающее отгораживает ваше оубщество от остального коллектива, тогда как без тайны ваша уыдумка могла бы служить пользе клэсса.

— Вот именно, Тамара Николаевна, — подхватила Пожар, — они же смогли бы вовлечь в свои культурные дела весь класс, рассказывать о них тем, кто не может ходить в театры и скупать в Союзпечати фотокарточки, прос-ве-щать могли бы и обо-га-щать, — с поучительным рассечением слов договорила она. — А Таня сейчас недаром проговорилась о зависти и злости, которые нас, остальных то есть, берут. Это значит, что в замыслы ОДЧП входило… входило…

— Пренебрежение к клэссу и проутивопоуставление себя коллективу, — выговорила Тома.

Таня Дрот в бессилии опустилась на место, закрыв лицо руками: сквозь ее длинные стройные пальцы поблескивали слезы, просачиваясь наружу и заметно отбеливая чернильное пятно на указательном.

Таня была моей давней любовью, кажется, еще с 4–I класса. Не я одна, весь класс почитал ее образцовой красавицей за канонически правильные, удлиненные тонкие черты, яркие брови, большие синие глаза и золотую косу. Никого не смущали даже строки из «Евгения Онегина», где Пушкин, перечисляя упомянутые черты, составлявшие портрет Ольги, неожиданно категорично заявлял: «Но надоел он мне безмерно». Ведь до этого стояли слова «он очень мил, я прежде сам его любил…». Сам Пушкин любил, а потом почему-то разочаровался— его дело! У нас равной ей красавицы не было! Лишь Танино тело не соответствовало, пожалуй, идеалу. Высокая, только чуточку ниже меня, Дрот и к 9–I осталась ровной и плоской, словно тело ее никак не желало превращаться в фигурку, но при этом не становилось неуклюжим и обломистым, как мое, — напротив, казалось все более хрупким и беззащитным, может быть, немного вялым и медлительным в движениях. Она носила его среди нас осторожно и трепетно, как будто стараясь, подобно Орлянке, быть незаметнее при всей своей заметности. В 6–I мы с ней ненадолго сблизились, даже провожались, точнее, это я провожала Таню до ее дома на Петрозаводской, у самого 18-го отделения милиции. В крохотном милицейском садике мы простаивали с ней часами, прислонясь к серой трансформаторной будке, похожей на высокую надгробную стелу, украшенную круглым железным неразборчивым барельефчиком с какими-то молниями. Таня близко к тексту пересказывала мне роман «Аэлита», книгу, тогда недостижимую, таинственную и откровенно любовную, которую Танина мама запрещала выносить из дому, как редчайшую. Таня вообще много читала, в отличие от меня хорошо учась. Многодневная провожальная «Аэлита», млеющая апрельская теплота, прекрасное оживленное лицо Тани — все это было моим коротким счастьем в последней четверти 6–I и напоминало другое, тоже короткое и тоже апрельское счастье в 1–I, когда я дружила с Орлянкой. Мне постоянно хотелось хвастаться Таней, «Аэлитой», нашей трансформаторной будкой, и как-то раз я не удержалась и проболталась Лорке Бываевой о наших провожаньях. В тот же день Лорка увязалась за нами и у трансформаторной терпеливо слушала финал «Аэлиты», знать не зная, что там в начале.

Дворничиха Таниного дома, давно уже взявшая нас с Таней на заметку, метлой сгоняла к нашим ногам весенний мусор, рыжевато курившийся вонючей тонкой пылью, очевидно рассчитывая таким образом разогнать нас. Думаю, она боялась, что ей в случае чего придется «отвечать»: мы подпирали будку, в которой, судя по молниям, таились электроопасности, подозрительно долго задерживались в непосредственном соседстве с милицейским зданием (наверное, это почему-то запрещалось), да еще нас вдруг стало трое! Мы никак не понимали дворничихиных мусорных обиняков, терпели. На том самом месте, где герой после марсианских подземелий, полных тайн и огромных ногастых пауков, возвращается на Землю и слышит радиопозывные с Марса — голос разыскивающей его во Вселенной Аэлиты, раздалась громкая брань с «хулиганками» и «недоносками» и дворничиха замахнулась на нас метлой. В бессловесной ярости я выхватила из кучи мусора полусгнившую башмачную подметку и запустила ее в дворничиху — промахнулась, конечно. Тут уж заверещал свисток, послышался вопль: «Участ-ко-о-вый!», и мы с Лоркой бросились бежать. По телефону потом мы весело гордились своей быстротой и ловкостью: если погоня и была, нас не схватили. Не учли мы только одного — Таня осталась там, дворничиха ее хорошо знала. Таню-то

на следующее утро первую и вызвали к директрисе МАХе, а нас с Лоркой — чуть погодя. Дворничиха, когда мы вошли, еще сморкалась перед МАХой в косынку, жалилась на грошовые заработки, а тут ее еще кроют последними словами и забрасывают каменьями во время работы!.. Наши попытки оправдаться директриса сочла лишь свидетельством изощренной лживости и настрого запретила нам троим провожаться. Тем не менее я после уроков предложила Тане проводить на сей раз меня, но она с неожиданной враждебностью заявила, что если и нарушит запрет, то только с Лоркой, ибо я, оказывается, высмеивала Танин пересказ «Аэлиты» и досадовала, что из-за такой «чуши» попала в переделку. Это была Лоркина работа, воистину изощренная ложь. Сама виновата: зачем хвасталась? Сама вызвала Лоркин замысел — рассорить нас с Таней.

Обеспамятевшая от горя, примчалась я домой, забилась в родительскую спальню и часа полтора тупо ревела, — прижималась лицом к нашей зеленой гофрированной печке и наблюдала, как слезы ровно сползают вниз по железным желобкам-бороздкам, точно для того и сделанным, для того и прогретым угасшим МОИМ. Бабушка почти в испуге стояла надо мной, получая в ответ на расспросы непонятные всхлипы клятв и проклятий. Прозвучало предположение, что я рехнулась и надо вызвать врача. Только никакой врач мне не помог бы: Таню не вернешь, Лорку не уличишь, унизительного стоянья меж МАХой и дворничихой с противной дрожью в подколеньях не отменишь. Все, безвыходно, не отключишь, не вывинтишь из себя, придется с этим жить. «Без-выходно? — поймала я себя на слове. — Нет, выход есть: можно просто не жить. Как это сделать, успею придумать, но если уж станет вовсе невмоготу, вот он, выход. Надо его запомнить». Я успокоилась.

Лорка провожалась с Таней еще меньше, чем я. Вскоре она от Тани почему-то отошла и в один прекрасный день отправилась провожать меня. Я находилась в полнейшем одиночестве, с единственным выходом про запас, и не стала обличать Лорку, выяснять отношения. Про себя я понимала, какова Лорка, но не мне быть разборчивой и требовательной, нужно уметь довольствоваться и плохоньким. Пи на секунду я не предположила, что Лорка устроила нам раскол, чтобы не Таню заполучить, а меня. Не допускаю этого и по сей день. То, конечно, была очередная Лоркина коллекционерская проба: наряду со всем прочим, Бываева коллекционировала и отношения, и в классе уже не оставалось девочек, с которыми она не провожалась бы. Я продержалась в ее коллекции довольно долго, до самой моей Инки. А Таня больше ни разу не заговорила со мной. С Лоркой-то она, наверное, снова сблизилась в ОДЧП, но точно об этом я никогда не узнаю. Не узнаю я и о послешкольной, взрослой жизни Тани. Если о других наших девах до меня станут порой доходить семейные или служебные сведения, то Таня, призрачно просквозившая между нами «как сон, как утренний туман», так же призрачно и исчезнет, вероятнее всего «выедет», как кратко и многозначительно будут в семидесятых обозначать эмиграцию.

Пожар меж тем располыхалась вовсю.

— И неизвестно, — пылко, прикладывая руку к сердцу, убеждала она, — куда бы они зашли в своих тайнах, особенно если бы к ним постепенно присоединились слабые ученицы, на которых легко плохо повлиять и которые с удовольствием разложатся. — Пожарова вытащила из-под передника узкую, но толстую тетрадь, из тех, что 9–I считал модными. Валя Изотова при этом ахнула громко, зажимая рот рукой. — Вот, посмотрим, например, какие песни переписывают они в этот свой песенник. Одни названия чего стоят! — Быстро, веерообразно листая тетрадь, она принялась читать мелькающие заголовки, выделенные аккуратной изотовской рукой при помощи красного карандаша: — «Матрос и леди», «Джон Грей», «В притоне много вина», «Девушка из Нагасаки», «Роз-Мари» и даже… даже «Измятая серая юбка»!

— Я… я слышала эту песню, — покаянно склонив голову, призналась Тома. — Но, май гёлз, это же неприлично, это же поушло, мелко…

— Мелкобуржуазно, — отлила в законную форму оборванное Пожар. — Это мелкобуржуазное разложение, правда же, Тамара Николаевна? — Пожалуй, если тут кто кому и подыгрывал, так это Тома с Пожар. — Замечаете, девочки, у них здесь ни одной нашей песни, ни одной из тех, что мы слышим по радио или на концертах! Только заграничные или о загранице. ОДЧП преклоняется перед иностранщиной! Они вконец испортили бы класс, если бы показывали свой песенник всем: ведь у них стали бы переписывать!..

— Интересное кино, — с места, широко улыбясь, прервала ее Лорка. — Ты, Пожарова, только что говорила, что мы должны просвещать и обогащать. Чем же? Буржуазным разложением и преклонением перед иностранщиной? Правда же, Тамара Николаевна? — передразнила она Пожарову.

Тома, явно припертая к стенке, скомандовала, напирая на английский акцент:

— Инаф, Бываева, довоульноу. Прекратить циркоуые эскэпэдз! Пожар, нескрываемо выручая Тому, бешено залистала песенник: — И представьте, им мало одной только западной пошлятины. Они переписывают еще и русские слова танго и фокстротов, которые придумывает для пластинок, где поют по-нерусски, Плешкова Ника.