Лиловые люпины
Шрифт:
— Поди к доске, Наташа Орлянская! Я передумала, вслух читать не буду, а ты у меня сама сейчас перепишешь на доске Никину записку. Я вам обеим за нее выставлю отметки. Пиши — мы заодно еще раз полюбуемся твоим почерком.
Наташка берет записку, еще не ведая, что в ней, и идет к доске. Пригнутая виноватостью и ожиданием, она, плотненькая коротышка, становится еще короче и еле достает до пустой линейки под прописью о 1 Мая. Она пишет, заглядывая в записку:
«Завтра первое мая. Может быть, отпустят раньше. Пошли гулять?»
Наташкиным почерком и впрямь можно полюбоваться. Он мало чем отличается от прописи Мавры Аполлоновны: те же кудрявые навершия букв, изящные утоньшения и утолщения, тот же умеренный наклон вправо — вот разве что соединительные черточки меж буквами чуть боязливо подрагивают.
— По письму и по чистописанию я бы поставила тебе, Наташа, пять.
Она отбирает у Наташки мел, отстраняет ее от доски и, вкладывая в писание все свое твердое каллиграфическое совершенство, выводит на нижней линейке:
«Отпускаю. М.А. Терпенникова. 30 апреля 1945 г.»
Мавра Аполлоновна поворачивается к недоумевающему 1–I:
— Непонятно? Я вас отпускаю. Вы свободны до третьего мая. Можете катиться, погода на славу. Дежурная! Не забудь перед уходом открыть фрамуги!
Суматоха, торжествующие визги. Резкие деревянные аплодисменты откидных крышек парт. Дежурная Валя Изотова стирает с доски, одну за другой открывает фрамуги, оттягивая их на крепких витых шнурках. Ведь у нас теперь во всех окнах новенькие стекла и широкие фрамуги — даже в третьем, дальнем от двери окне, что всю зиму было забито фанерой с круглым вырезом наверху для трубы маленькой печурки, топившейся прямо в классе. Труба эта, вся в серо-синих переливчатых пятнах и коричневых потеках какой-то смазки, вплоть до весенних каникул коленчато изгибалась над нашими головами, затемняя и суживая класс, делая его похожим на тесный вагончик, но зато — согревая. Пока мы в марте отсутствовали, печку с трубой убрали, окна заново застеклили и поставили под ними батареи.
На улице — парное тепло. Его можно не только чувствовать, но и нюхать. Оно пахнет самим собой, теплом, хотя этот запах составной, сложный. Пахнет не летним, устойчивым и безразличным теплом, а особым, начинающимся и подначивающим. В нем есть и настораживающий свежий дух не растаявшего где-то снега, и рыбно-йодистое веяние проснувшейся МОЕЙ, и привкус зеленого терпкого сока природы, далекой, дающей о себе знать лишь пучками травинок в щелях меж домами и тротуарами да яростно-желтыми кляксами одуванчиков на пустырях. Вся Петроградская — система обширных, насквозь проходных пустырей; по ним, если взять вправо наискосок от Малого проспекта, легко добраться до первой нашей с Наташкой цели — Парка, в котором спрятан Зоопарк.
Я несу портфель в левой руке, Наташка — в правой. Портфели прижаты боками друг к другу, так, чтобы они как можно больше сплющились и их ручки оказались бы рядышком. Это позволяет равноправно нести вдвоем оба портфеля, держась вдобавок за руки. А устанем — поменяемся местами, сменим руки. Мы идем по пустырям, загроможденным мусором послебомбежечных развалов. Дома, совершенно выпотрошенные прямыми попаданиями, ажурные на просвет из-за выбитых с обеих сторон окон, обнесены серыми деревянными заборами: в развалинах опасно, можно попасть под обвал. Но мы не из трусишек, не раз там, за заборами, бывали. Чего только нет в стеклянно-кирпичной земле вокруг развалин и внутри их! Особенно много отменных черепков для игры в классы. Кажется, вся довоенная, а может, даже задолго до нас бывшая посуда лежит там в осколках. Мы в них хорошо разбираемся, не всякие берем. В 1–I, например, совсем не ценятся фаянсовые, ржавоватые на сломе треугольные тарелочные отколы с сухим геометрическим орнаментом или с невыразительными, тоже почти геометрическими, никакими цветочками, как на нашей сахарнице. Они зовутся у нас «зубья» и годятся только для вычерчивания классов по земле. Гонять их ногой, прыгая, нельзя, — они для этого и тяжеловаты, и некрасивы, а у нас в классе с осени идет борьба за самый красивый черепок. Заслуживают внимания только фарфоровые, сахаристые на отколе черепки с цельным, ярким, а главное, подробным изображением. Сейчас мы с Наташкой, наверное, переплюнули всех: в карманах наших пальтишек прячутся два идеальных черепка: у меня — с желтой, пышной и сочной, как кочан, розой, а у Наташки — с павлином, сидящим на ветке и свесившим нераспущенный хвост. Наташкин черепок драгоценен именно тем, что павлиний хвост скромно сложен ДО ВРЕМЕНИ. Ведь можно ожидать, что павлин когда-нибудь раскроет его блистающий веер и черепок тогда станет воистину сказочным. Честное слово, если бы павлин был нарисован с уже распущенным хвостом, черепок не имел бы столь высокой цены. Ведь ни один художник не нарисует хвост таким, каким мы его предчувствуем. Это вроде как с завтрашним праздником. Одно Первое мая, 1 мая 1944 года, мы в Ленинграде уже видели, хоть и были еще дошкольницами, вернувшимися
Цепь пустырей обрывается тесно застроенной Зверинской, которая выведет нас прямо в Парк. Мы движемся вдоль жилых окон первых этажей. Вата между их рамами, усыпанная рубленым елочным дождиком и украшенная малышовыми пластмассовыми рыбками, уточками и пупсиками, за зиму совсем пожелтела. Окна чаще всего плотно задернуты, и лишь изредка можно увидеть закастрюленную масляную голубизну кухонь или сумрачную, тесную от чужой мебели, картин и абажуров, глубь комнат, — задерживаться и разглядывать неприлично, и тем более притягивает эта таинственная непонятность чужого жилья, это мимоходное прикосновение к нему. Широкое беззанавесочное окно булочной, не той, в которую мы обычно ходим, но совершенно такой же, наоборот, не привлекает меня из-за своей знакомости. Я слишком хорошо знаю и темную россыпь очереди, и стеклянные витринные цилиндрики с мукой и крупой, и навал хлеба и батонов за спиной продавщицы, однообразно работающей огромным вделанным в прилавок ножом, то взлетающим над буханкой, то ныряющим в свою оцинкованную щель. Мне всегда кажется, что этот нож, грубо руша на крупные части буханку и в то же время умея безошибочно вырезать тонкие треугольники и квадратики довесков, до того вкусных, что их не донесешь до дому, режет на секунды и само время, выстоянное в булочной.
Мы уже в глубине Парка, перед зелеными деревянными воротами Зоопарка. Слева — окошечко кассы, почему-то закрытое. Я тащу Наташку в ворота, решив, что можно, стало быть, пройти без билета, но нам преграждает дорогу рубчатый ватный рукав невесть откуда взявшейся сторожихи:
— Просушка! Закрыто на просушку!
Мне тут же представляется слон, который лежит на боку и сушит под солнцем свою каменисто-серую шкуру, и от нее идет пар, как от мостовой. Слона нам с Наташкой хочется повидать больше всего. Мы обе видели его только до войны, да и то это просто нам рассказывали, как мы видели.
— А разве звери промокают? — спрашиваю я. — У клеток же есть крыша!
— Вы гуляете, а зверям нельзя? Не хуже вас! Пусть-ка от вас отдохнут. У всех Первое мая ЗАВТРА.
— Ну, хоть скажите, тетя, что слон сейчас делает? — просит Наташка.
— А слона у нас нет. Ее осколком убило в блокаду. И главное, — хозяйственно добавляет сторожиха, — ученая часть в эвакуацию уехала, и не у кого было спросить, можно слонятину есть или нет. Вот и зарыли бедную Бетти на месте. Это сколько ж мяса пропало, в такую голодуху! Вот подождите, будет новый слон, тогда и приходите.
— А когда он будет?
— СКОРО… А то и двух слонов заведем.
Мы снова сцепляем портфели и руки и отходим от ворот Зоопарка, споря о слонах — сколько их будет. Я настаиваю на двух, Наташка — на трех.
— Если три, — убеждаю я, — они ссориться будут. Вот как ты, я и Лорка Бываева. Лучше два.
— Нет, три!
— Ладно, пускай три, — уступаю я. — Два больших слона и…
— Хорошо, два, — перебивая меня, уступает и Наташка. — Больших два, но зато…
— Маленький, их слоненок, — договариваем мы вместе.
Вроде обе уступили друг дружке, примирились на слоненке, но мне все-таки неловко перед Наташкой. Это я придумала такой маршрут — через Зоопарк на Дворцовую площадь, и теперь я как будто виновата, что Зоопарк на просушке, а слон убит. Надо чем-то искупить вину. Слоновая семья будет хоть и СКОРО, но неизвестно когда, а искупить надо сейчас. Я веду Наташку к обрывистому берегу речушки, текущей в Парке и еле видной из-за деревьев, растущих до того внаклонку, что их стволы почти лежат на МОЕЙ и по ним легко перебраться на тот берег, на самый заброшенный и странный пустырь Петроградской. Я тут уже бывала с бабушкой прошлой весной — мы собирали щепки для растопки. Но только мы с ней бродили у самой речонки, далеко не заходили, а сегодня с Наташкой осмотрим пустырь поподробней, — это и есть выкуп.