Лиловые люпины
Шрифт:
Специального помещения для комсобраний не выделялось, и они по старой памяти происходили в Пионерской комнате, где всегда малость пахло затхолью: это все-таки разлагались понемногу бесчисленные гербарии, коллекции насекомых, ракушек, крабовых скорлупок и других познавательных останков природы, собранных в свое время нами и теми, кто уже окончил школу. Над длинным председательским столом, горизонтальным по отношению к двери, висела яркая, завлекательно отлакированная карта великих строек коммунизма, намеченных в нашей стране; степи и лесостепи, пустыни и полупустыни на ней были по линейке разграфлены аккуратнейшими кудрявыми полосами лесонасаждений, обязанных задерживать МОЮ и препятствовать выветриванию чернозема. Страна выглядела совершенно ровной, плоской и беспрепятственно удобной для этого сулящего изобилие чертежа полезащитных лесов и синих, идеально прямых перемычек каналов. В шкафах по обе стороны карты тискались пожелтевшие макеты
На табуне желтых официальных стульев с черными дерматиновыми вставками на спинках и сиденьях уже сидели все они, когда «балласт», и меня в том числе, загнала в Пионерскую староста Валя Изотова. Я, как всегда, села у дверей, чтобы первой сорваться домой после комсобрания, и оттуда со скукой наблюдала недостижимую жизнь «настоящих людей». За председательским столом сидела, как комсорг, одна только Наташка-Орлянка, по обыкновению в такие минуты ужасно смущенная полной невозможностью быть незаметной. На стуле поодаль от стола, но все же отдельно от массы, подчеркивая своей позицией, что здесь наши, самоуправляемые дела и она всего лишь почетный гость, восседала Тома. Наташка встала и, потупясь, пробубнила:
— Комсомольское собрание объявляю открытым. На повестке дня — два вопроса. Пункт первый. Успеваемость и дисциплина за первое полугодие в свете комсомольской работы и личной ответственности комсорга. Пункт второй. — Наташка растерянно огляделась, очевидно сама еще не зная, в чем будет состоять пункт второй. — Сообщение необычайной важности и секретности, имеющее большое воспитательное значение.
9-1 зашевелился на стульях, завозил по коленям портфелями. Усталость и скуку — еще целый час после уроков! — как рукой сняло: волшебное слово «секретность» произвело свое действие. Класс с терпеливым выжиданием слушал, как неуклонно повышалась его успеваемость и укреплялась дисциплина в первом полугодии, сколько хлопот пришлось принять комсактиву и лично ответственной Орлянке, всемерно поджигая души отстающих комсомолок и закостенелого «балласта» МОИМ продуманной комсработы. Все знали, что никакой работы Наташка на самом деле не ведет, а кое-кому дает списать, кое-кому же, кто попросит, мягко и терпеливо объясняет непонятое, но в классе любили Наташку и не сомневались: она не врет и не хвастается, а просто комсоргу положено так докладывать, выдавая обычную школьную жизнь за некую особую «активную работу», — на то она и комсорг. Так, Наташка назвала всех, кто совершенно независимо от этой работы исправил двойки в четверти, и всех, кто хоть ненадолго, как я например, повысил отметки по отдельным предметам. Затем Орлянка перечислила тех, кто их подтягивал и «поджигал», то есть объяснял или позволял у себя сдувать, и они тут же скромно уткнули подбородки в номерки, блестевшие на лямках передников. В этот момент я заметила, что Пожар передала Орлянке записку.
— По пункту второму, — объявила Наташка и прочла по записке: — О раскрытии тайны ОДЧП сообщение сделает Ирина Пожарова.
9-1 буквально подскочил на стульях: что за штуки? Что может знать об этой неразрешимой тайне новенькая, пусть уже и ставшая своей, но еще и двух месяцев не проучившаяся с нами?!
Пожар, сидевшую в первом ряду, мгновенно взметнуло за стол сильным, почти зримым порывом ее обычно стиснутого внутреннего МОЕГО. Она встала на место Наташки, тут же ушедшей на ее освободившийся стул, и с обострившимся лицом и надвисочными кудряшками, точно отдутыми назад тем же пламенным вихрем, вытягиваясь вперед и вверх, начала говорить:
— Все вы знаете, девочки, что у нас в 9–I есть ОДЧП. Оно организовалось давно, еще в прошлом учебном году, еще до моего приезда сюда. Тем удивительнее, что вы показали себя такими медлительными, такими безразличными к этому явлению, такими, извините, инертными. — Пожар легко и привычно выговорила взрослое слово. — Неужели нужно было ждать меня, новенькую, чтобы разоблачить это общество? Неужели вас ни капельки не обижало, что вами пренебрегают и скрывают от вас какие-то тайны? А они ведь совсем простые и, к счастью, почти безопасные. ОДЧП, к вашему сведению, это Опера, Драма, Частушка и Песня. Четыре девочки, активные комсомолки и хорошие ученицы, — Валя Изотова, Лена Румянцева, Таня Дрот и Лора Бываева— зачем-то решили организовать тайное общество для того, чтобы собирать и записывать, например, новые частушки и песни. Частушка — Лора
— А что делают Оупера и Драма? — поинтересовалась небрежно Тома.
— Опера, Таня Дрот, и Драма, Валя Изотова, ходят на оперы и на просто пьесы, без пения…
— На драматические спектакли, — вставила Тома.
— Да-да, на драматические, собирают программки и фотокарточки известных артистов, даже использованные билеты копят, и ведут тетрадку с кратким содержанием опер. Все, что узнали и достали, они рассказывают и показывают Частушке и Песне, а те им читают или поют новые достанные слова песен и частушек. Для этого они и собираются в Зеленинском садике после уроков, а потом идут к кому-нибудь домой, чаще всего к Лоре Бываевой. И не стесняются называть эти свои посиделки таким красивым научным термином — кол-ло-кви-ум, — с трудом на этот раз выговорила Пожар, — что означает собеседование.
— Но откуда, — твердым голосом, раздельно и веско, будто бронзовую каплю, роняя каждый звук, спросила Валя Изотова, — откуда, спрашивается, она все это берет? Кто дал ей эти сведения? Она ни разу не ходила с нами к Бываевой.
Наша староста и сама казалась бронзовой, увесистой: невысокая, крепкая, словно в гирьку слитая, со смуглым лицом волевой мужской складки, с бронзовыми проволочками жестко вьющихся волос между пробором и тяжким медным замком косичек; даже губы, сейчас сильно вбираемые вовнутрь суровым движением, представлялись тоже бронзовыми. Веская сила и собранность этого лица и сумрачно-золотистый его оттенок были по-своему привлекательны.
Лорка Бываева приподнялась со стула навстречу этим грозным, как начиненные порохом старинные бронзовые ядра, но одновременно беспомощно сознающимся вопросам Изотовой.
— А помнишь, у нас в комнате на дверях такие зеленые бархатные портьеры? — сказала она. — Так Пожарова за ними пряталась и французскими булавками к ним изнутри прикалывалась: устанет подслушивать, повисит на булавках и отдохнет.
9-I захихикал готовно: Лорка состояла его признанной и неизменной клоуншей.
— Не время, Бываева, — снова бронзово и четко уронила Изотова. — Не до булавок и всех этих твоих штучек.
Широкая, круглая и бледная рожица Лорки, покрытая до того сухой кожей, что мельчайшие ее частицы порой осыпались на черные лямки передника, обмякла под взглядом старосты. Исчезла, не успев разрезать лицо от уха до уха, и ее простодушно-лукавая, лунообразная, заготовленная уже улыбка, не раз выручавшая владелицу.
Как только в пожаровской обвинительной речи рядом с именем Бываевой прозвучали слова «собирают» и «копят», я поняла, что Пожар говорит чистую правду. Лорка всегда копила и собирала: книги, открытки, маленькие дешевые статуэтки зверюшек, даже отростки комнатных растений, которые она воровала вечерами в пустой школе, ощупью пробираясь по темным классам к окнам, где стояли горшки, и заготовив на случай встречи со сторожихой объяснение, будто ищет забытый в парте синий шарфик, — «за него жуть как попало дома!». Когда-то в 7–I она приглашала и меня в свои авантюрные походы, и это звучало так: «Сегодня, Никандра, идем искать синий шарфик» (или зеленую шапку, — код варьировался). Я не помню, правда, чтобы хоть одна ее коллекция осуществилась по-настоящему: желанной домашней оранжереи, например, ей развести так и не удалось, отростки стояли в баночках по всему дому, пуская худосочные корни, семена лежали в блюдечках на мокрых промокашках, обреченно прорастая. Лорка легко меняла увлечения и много раз на моей памяти переходила от одного коллекционирования к другому. Но и лет через двадцать пять, в семидесятые годы, она не оставит собирательских страстей, копя все: иностранные языки, с полдюжины которых изучит без последующего применения; занятия различными видами спорта, что не помешает ей после тридцати рыхло располнеть; мужей, коллекция которых последовательно разбежится или будет растащена подругами; полезные знакомства (нужников), каковые никогда и ни в чем ей серьезно не помогут; импортную одежду, обувь и украшения — они выстарятся и выйдут из моды от долгого лежания; фарфор, красное дерево и припасы: в прихожей ее квартирки взгромоздятся штабеля ящиков с кетчупом, закупаемых оптом через поклонника, ресторанного официанта; на что Ларисе Николаевне, живущей весело, азартно, безмужно, бездетно и безбедно, все эти кетчупы и сапожки-дутики, останется для меня тайной.
Между тем Таня Дрот, со стуком сбросив с колен портфель, вскочила и, резко перешвырнув с груди за спину толстую длинную золотую косу, слезным срывающимся голосом закричала на всю Пионерскую:
— Ну и что ты тут видишь плохого, Пожарова? Да, ходим в театр, да, записываем песни! Да, собираем карточки и программки! Это же культура, если ты знаешь такое слово! Что тут надо разоблачать, что тут может кого-нибудь обидеть?
— Полегче, Дрот, — вмешалась Тома, — это же не ариозо Ярославны! Но все же, Пожароува, уместно было бы разъяснить Дрот, в чем все-таки нежелательность тайного оубщества в условиях вашей коумсомольской группы?