Лиловые люпины
Шрифт:
Все они, включая и ОДЧП, слаженно и осуждающе оглянулись на меня: это было удобно, я сидела у самой двери.
— Сейчас я вам зачитаю образец ее поэзии. ПОХИЩЕННОЕ СЕРДЦЕ, медленный танец. В скобках: «На пластинках, выпущенных до войны, называется «Танго ЦЫГАН». «Русские слова Н. Плешковой, 9–I класс.
Пожар начала зачитывать, именно читать, а не напевать, — должно быть, нарочно, чтобы слова выглядели глупее, лишившись мотива, который отлично знал весь 9–I, и уж конечно Пожар, ходившая с нашими девами на танцы.
Цыган я,
Я по степям блуждаю.
Влюблен в цыганку,
А
Цыганке
На скрипке я играю.
Пока на картах
Мне гадает она.
Ты меня отгоняешь,
А я терплю.
Знаю я, что ты знаешь.
Что тебя я люблю!
Цыганка
Мое украла сердце,
Под шалью скрыла.
Алым шелком сожгла.
Цыганка
Хотела лишь согреться,
А мне без сердца
Стала жизнь тяжела.
Кто поверит цыгану?
Он вор, злодей!
Конокрадом я стану
Для воровки моей!
Цыган я,
В селе коней ворую.
Меня цыганка
Отгоняет, браня.
Цыганку
Я выбрал бы другую.
Да нету сердца
Для другой у меня!..
— Целый роман! — не переводя дыхания, воскликнула Пожар. — И какой, я бы сказала, характерный выбор тематики! Цыганский табор, карты, кричащая красная шаль, конокрадство и просто воровство, которое, замечаете, ничуть не осуждается, а наоборот, воспевается у Плешковой. И какой интерес к этой теме… ну, этой…
— К любовной, — продолжила Тома. — Оучень скуерно.
— Спрашивала ли ты себя, Плешкова, — обратилась ко мне через головы всех их Пожар, — почему ты сочинила именно такие слова к этой пластинке? И спрашивала ли себя ты, Валя Изотова, что толкнуло тебя переписывать их и украшать название цветными завитушками? И ты, Лена Румянцева, которая заведовала в ОДЧП «Песней» и не могла об этом не знать? Я тебя спрашиваю, Румянцева Лена!
Лена, до сих пор молчавшая с застывшей на губах неуместно мирной и рассудительной улыбкой, встала. Ростом с Таню Дрот, она, не в пример ей, была уже гармонично, плавно оформившейся. Ее широкоскулое лицо с чуть косящими, странного индейского разреза глазами сияло здоровым плакатным румянцем, так что ей необыкновенно подходила ее фамилия. Лицо это плотно и ровно обрамляла темная короткая стрижка, лаково лоснящаяся и опять-таки какая-то индейская. Короткая стрижка у нас негласно допускалась для одной только Лены. В ней вообще было что-то, заставлявшее подразумевать, что все исключительное, особенное и недоступное для других должно доставаться ей. К Лене Румянцевой меня, без взаимности конечно, тоже издавна тянуло, — правда, далеко не так, как к Тане Дрот. Существовал некий барьер или знак предостережения, всегда останавливавший меня на подходе к ней. Так иногда настораживает
— Тебя, тебя, Румянцева! — совсем уже по-учительски повторила Пожар.
— Ну что, дружочек, я могу сказать? — неожиданно ласково спросила Лена. Ее низкий и глубокий голос, казалось, состоял из двух слоев. Верхний слой пушистился и нежил, точно теплая оренбургская косынка, которую Лена порой носила в холода, перекрещивая ее на груди и завязывая сзади поверх формы (только Лене это и разрешалось). Нижний, грудной слой уверенно и неторопливо протекал под верхним, как плотная медовая струя. — Понимаешь, Ирчик, мы включали в песенник все необыкновенное, все непохожее на жизнь, чтобы было интереснее. А слова Плешковой мы переписывали просто потому, что гордились — у нас в классе есть девочка, которая умеет писать песни.
— Чтобы отличалось от жизни? Чтобы было интереснее? — захлебнулась негодованием Пожар. — Вам, стало быть, неинтересна наша жизнь?! Гордились? Чем?! Что одна из нашего балласта, вместо того, чтобы применить свои способности в стенгазете, карябает песенки о «красивой» любви в преступном мире, в мире…
— Уголоущины, — опять договорила Тома. С каждым таким договариванием она словно разрешала Пожаровой все большую словесную свободу, и Пожар в своей следующей тираде воспользовалась разрешением.
— Ты должна была подумать, Румянцева, куда ведет путь, на который вы вступили. Там — презрение к подругам, к родителям, к учителям, а значит, и ко всему нашему обществу. Вы дошли бы до преступления против общества и в результате до колонии для несовершеннолетних преступников! — Все это было мне знакомо. Дома, наряду с ФЗУ, меня постоянно пугали колонией. — А кроме того, — продолжала Пожар, — каждая из вас, наверное, прошла бы через свое собственное падение, через полную безнравственность. Ведь случилось же в сорок восьмой школе, что одна из девятиклассниц… оказалась… ждущей ребенка.
Пожар потупилась и покраснела, столь неловко выразив свою мысль. Между тем ее сообщение было правдой. Мы с Инкой совсем недавно встретили эту девочку, позор всей Петроградской, на трамвайной остановке, и нарочно сели вместе с нею в трамвай, чтобы убедиться, что пальто ее сильно оттопырено на животе. Навсегда останется, опять же, неизвестным, родился ли ребенок, носимый в таких условиях.
— Ну, Румянцева? — требовательно подняла глаза Пожар.
— Родненький, — плеснула медом Лена, — мы, честное слово, так далеко вперед не заглядывали. Ну, не подумали, не сообразили…
— Значит ли это, Румянцева, что сейчас ты поняла весь ужас того, что могло бы произойти? Значит ли это, что ты признаешь свою ошибку?
— Признаю, дружочек, конечно признаю, — легко пропушистила верхним голосовым слоем Лена, и Пожар коротким преподавательским взмахом руки посадила ее на место.
— Таня Дрот! А ты? Ты признаешь свою вину перед обществом, которое кормит и учит тебя?
— Признаю, — сквозь пальцы, чуть слышно, всхлипнула Таня.
— А ты, Лора Бываева?
Лорка сократила до минимума народившуюся было улыбищу и с неподражаемой логической торжественностью ответствовала: