Лиловые люпины
Шрифт:
Наталья Александровна Зубова родилась в Петербурге, в 1884 году, в поповской семье. Ее отец, как это водилось среди разночинной интеллигенции XIX века, несмотря на свои антинаучные церковные убеждения, усвоил некоторые революционные идеи народовольчества. (Припомним хотя бы образ семинариста Гриши из поэмы «Кому на Руси жить хорошо»). Таким образом, на мировоззрение юной Зубовой повлияли как религиозные заблуждения окружающей среды, так и отголоски революционно-демократических воззрений второй половины XIX века.
Н. А. Зубова с отличием окончила 12-ю женскую гимназию Санкт-Петербурга, удостоившись особенно высоких баллов по русскому языку, отечественной и европейской словесности. Затем она с успехом завершила обучение на Высших женских курсах Д. Л. Быкова. Ее посещение этих курсов совпало с тем периодом в истории русской культуры, который А.М. Горький справедливо назвал «позорным десятилетием». Молодая поповна,
К Октябрю Н. А. Зубова подошла уже сама будучи опытной гимназической преподавательницей словесности. В то время ей исполнилось 33 года. Заложенные в ней с детства и ранней юности обширные знания, трудолюбие, способность к логичному научному анализу материала, внешняя и внутренняя скромность, целомудренная горделивость женственности, упорное соблюдение порядка и дисциплины помогли ей оказаться полезным педагогом и при советской власти, а отголоски революционного народовольчества в семье — безоговорочно принять эту власть.
Наталья Александровна переступила порог нашего класса в сентябре 1951 года, когда ей было уже 67 лет. Тогда, в 8–I, мы прошли под ее руководством древнерусскую литературу и русскую литературу XVIII — начала XIX века. Теперь, в 9–I, в 1952/53 году, она освещала нам литературу второй половины XIX века, а в 10-I, в год своего семидесятилетия, преподаст и советскую, соцреализм, сменивший критреализм XIX века. Поэтому говорить об «эпохе», сформировавшей ее, нельзя. Придется характеризовать множество прожитых ею эпох, а в учебниках литературы они охарактеризованы гораздо полнее и идеологически выдержаннее, чем сумею это сделать я.
Можно лишь отметить, что каждая последующая эпоха, зачеркивая известные литературные имена, произведения и всю в целом идеологию предыдущей, требовала от Зубовой как от преподавателя литературы, обязанного заинтересовать учащихся, всемерной романтизации своей исторической правоты. Эта романтизация была призвана смягчать несмягчаемое, оправдывать неоправдываемое и обожествлять непригодное к обожествлению. Жесткая форма Натальи Александровны, сложившаяся еще до революции, с каждой новой эпохой наполнялась содержанием, отрицающим прежнее.
Когда горько-изысканная, изломанная романтика предреволюционных лет, полная гибельных предчувствий, сменилась романтикой революции и гражданской войны, ее нетрудно было подать учащимся, похерив расслабленную никчемность прежней литературы напряженным телеграфным стилем новой, экзальтированным ее гимном праведной борьбы угнетенных, восставших и побеждающих, гимном пусть грубоватым и кровавым, но как бы парящим в дымных облаках последнего и решительного боя.
Сложнее оказалось объяснять литературную романтизацию последующих эпох, когда угнетенные уже победили, установили свою диктатуру и начали восстанавливать хозяйство, раскулачивая крестьян, развивая машиностроение и выковывая кадры, «в период реконструкции решавшие все». Такие литературные темы и их разрешение в художественных творениях казались скучноватыми, чересчур категорично отвергающими все человеческое и личное, любовное и семейное за счет выпячивания одного лишь общественного фактора и приземленного, деловитого, механического энтузиазма строителей социализма. Но торжество его завоеваний налицо, «жить стало лучше, жить стало веселей», и Зубовой делалось все легче освещать на уроках особую романтику сбывшихся идеалов того просветленного времени со спортивными празднествами в ЦПКиО, убедительными военными парадами и пылающими кумачом демонстрациями. Победителям, бывшим угнетенным, ей приходилось преподавать русскую классику в несколько упрощенной, непременно социальной трактовке, отыскивая у каждого талантливого писателя мотивы революционности и свободолюбия. Если же таковых не обнаруживалось, писатель достаточно легко объявлялся не столь уж талантливым, а в случае его мировой известности все же подвергался снисходительным порицаниям перед обучающимся юношеством. Или, что еще проще, вовсе исключался из школьной программы. За пессимизм, недостаточную социальность и неярко выраженное свободолюбие из литературы выкорчевывались писательские имена, произведения даже весьма высоких художественных качеств, целые литературные направления и целые периоды, вроде «позорного десятилетия». И наоборот, превозносились литераторы с меньшей художественной
Много легче ей стало преподавать во времена Великой Отечественной войны и в первые послевоенные годы. Романтика литературы того периода лежала как бы на поверхности, с ее самоотверженным патриотизмом, мужественной готовностью отдать жизнь за Родину, за партию, за самый передовой в мире государственный строй и его гуманное отношение к массам. В войну воскресли, всплыли из небытия многие выкорчеванные было имена и книги, оказавшиеся патриотическими и гражданственными, а потому актуальными и народными. Но вместе с ними, мелкобуржуазно цепляясь за них лапками, выплыла наружу и всяческая забытая литературная шваль, дохнув на литературный процесс отрыжкой давным-давно осужденного декаденства, камерности и очернения действительности. Первым это приметило руководство страны, никогда не устававшее воспитывать литературу и ее преподавателей своими историческими постановлениями. Так, заново пришлось вымарывать из русской поэзии Ахматову, чье имя в моей, например, семье стало самым страшным из ругательств, адресованных мне. Началась борьба с космополитизмом и преклонением перед Западом, а стало быть, перестала существовать почти вся европейская литература, кроме самых древнейших и бесспорных произведений. В то время, мне кажется, вмещавшая все бесконечные идеологические перевороты железная форма Натальи Александровны впервые начала утомляться и сдавать. Но сама она не сдавалась. Прежде всего она, как мне представляется, нашла нужным закончить, законсервировать и замкнуть свое внешнее оформление. Полагаю, что она, ранее, очевидно, носившая эмансипированно короткую, хоть и поседелую уже, стрижку, как раз тогда отрастила благородную седую косу и уложила ее тугим свертком на затылке. Этот металлический кругляш напоминал штурвальчик с темными рукоятками шпилек. При помощи штурвальчика, казалось, кто-то или что-то постоянно могло управлять ею сзади или же она самоуправлялась им по мере надобности среди переменчивых ветров и бурь времени.
Затем, чтобы не запутаться в многообразных своих знаниях и идеологиях и не подвергаться нареканиям методсоветов и проработкам на педсоветах, особенно нежелательным для нее как для члена ВКП(б), она суммировала внутри себя весь свой педагогический опыт, все идеологические поветрия и государственные установления в области литературы, выработав несколько священных, непререкаемых, уже неподвластных исторической круговерти формул или принципов методики преподавания:
В ЛИТЕРАТУРЕ ОБЩЕСТВЕННОЕ ВСЕГДА ДОЛЖНО ПРЕДПОЧИТАТЬСЯ ЛИЧНОМУ.
ГЛАВНОЕ В ГЕРОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ — ЕГО ОБЩЕСТВЕННОЕ ЛИЦО И ОТНОШЕНИЕ К РЕВОЛЮЦИОННЫМ ПРОЦЕССАМ ЕГО ВРЕМЕНИ.
ОКРУЖАЮЩИЕ ГЕРОЯ ПЕЙЗАЖ И ИНТЕРЬЕР ВАЖНЫ ЛИШЬ ПОСТОЛЬКУ, ПОСКОЛЬКУ ОНИ СВОИМИ ХУДОЖЕСТВЕННЫМИ ДЕТАЛЯМИ ПОДЧЕРКИВАЮТ ЕГО ОБЩЕСТВЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ.
ЛЮБОВНЫЕ ЧУВСТВА ГЕРОЯ ИНТЕРЕСНЫ ТОЛЬКО В ТОЙ МЕРЕ, В КОТОРОЙ ОН ЖЕРТВУЕТ ИМИ РАДИ СВОЕГО ОБЩЕСТВЕННОГО ДЕЛА.
ТЕКУЩИЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ МОМЕНТ ПОСТРОЕНИЯ СОЦИАЛИЗМА ЛИТЕРАТУРА НЕ ДОЛЖНА ОЧЕРНЯТЬ. МУХА, СЕВШАЯ НА ПРЕКРАСНОЕ ЛИЦО, НЕТИПИЧНА, ОНА ЧЕРЕЗ МИГ УЛЕТИТ.
ПРИУКРАШИВАТЬ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ НАСТОЯЩЕГО МОМЕНТА ЛИТЕРАТУРА, НАПРОТИВ, ОБЯЗАНА. В ЭПОХУ ПОБЕД СОЦИАЛИЗМА ПРЕКРАСНОЕ В ЖИЗНИ ВСТРЕЧАЕТСЯ ВСЕ ЧАЩЕ; ПРИ КОММУНИЗМЕ ОНО СТАНЕТ ТИПИЧНЫМ. СЛЕДОВАТЕЛЬНО, ЛИТЕРАТУРА, ОТМЕЧАЯ ПРЕКРАСНОЕ В ЖИЗНИ, НЕ ЛАКИРУЕТ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ, НО ЗАРАНЕЕ ПОКАЗЫВАЕТ НАМ ИДЕАЛЫ, К КОТОРЫМ МЫ ИДЕМ, ТЕМ САМЫМ ПРИБЛИЖАЯ ИХ.
Авторское отступление. Чувствую, что и в целом написанное мною ВСТУПЛЕНИЕ не устроило бы Наталью Александровну. То есть, ей пришлись бы по вкусу бойкая наукообразная суховатость стиля, обилие исторических и литературоведческих терминов, способность пишущей к анализу и синтезу. Но у Плешковой при этом все изложено бегло, общо и не подкреплено соответствующими цитатами. Вряд ли уместна для школьного сочинения и склонность ученицы к метафоре, часто произвольной, излишней. Дерзки и скоропалительны ее выводы относительно принятой Н. А. Зубовой методики. И впридачу, эти ее неискоренимые «мне кажется», «мне представляется», ее постоянное выпячивание своего «я» — недопустимое привнесение личной оценки в излагаемый материал. Заслуживает одобрения, правда, умелая конструкция фразы, богатой сложными подчинениями и соподчинениями, причастными и деепричастными оборотами, но чересчур вольны, лич-ностны и гиперболичны эпитеты и сравнения Плешковой, употребление ею в саркастической форме некоторых основополагающих формул различных исторических моментов… Ну, что же, Наталья Александровна, теперь, через столько лет, когда я и Вы равно недоступны друг для друга, снижайте мне оценку, снижайте на здоровье, то есть на Вечный Покой…