Лиловые люпины
Шрифт:
Верно, как мы забыли? Сегодня вечером — родсобрание, назначенное еще дней десять назад. Многие в 9–I ждали его со страхом, особенно я, вечно трясущаяся за свою дружбу с Инкой: вдруг там порешат, что я ее порчу? Только ожидание танцев могло выбить у нас из памяти родсобрание. Но Тома, вспомнив о нем, словно успокоилась, предвкушая возможность «повоуспитывать» на этот раз взрослых людей. Жанка Файн тем временем давно уже плакала в платок, не позорясь рыданиями, как Верка.
— Оу, я действительно забыла, — продолжала Тома. — С вами ум за разум зайдет, гёлз. Жижикоува, марш в уборную, и пока не отмоешь с руки этот поузор, глаз не казать! Притоун какой-то… оубщежитие ФЗУ, — уже вяло доругивалась воспиталка
— А когда начало вечера? — подняв руку, несмело спросила моя Инка.
— Роувно в семь, — ответила Тома, — как любое мероуприятие, после конца уроков второй смены. Как и сегодняшнее роудигельское собрание, — не преминула напомнить она. — Вечер назначен на третьем этаже, в коридоре. Туда будет производиться транслэйшн ов мьюзик из школьной радиорубки. Только не воубражайте, гёлз, что вечер затянется, как в мужских школах, чуть не до одиннадцати! — Тома произнесла это со страхом. — Двух часов танцульки вам за глаза энд за уши! В девять Мария Андреевна приказала закрыть вечер.
9-I запереглядывался разочарованно. Только до девяти! Стоило столько ждать, так заблаговременно обдумывать платья, выклянчивать у матерей всякие мелочи! Нет, они решительно не считали нас за взрослых, при этом поминутно тыча в нос нашей великовозрастностью.
На возвышение к Томе поднялась Пожар. Она почти уже не хромала, — должно быть, Орлянкин бинт сделал свое дело.
— Позвольте несколько слов, Тамара Николаевна, — говорила Поджарочка на ходу, — я хочу сказать… о Плешковой Нике.
— Кто о чем, а вшивый о бане, — шепнула мне Галка Повторёнок, единственная, кроме Орлянки, не поднявшая руки по поводу вечера. Шепнула, как окажется через три дня, пророчески, словно все предвидела.
— Плиз, Пожароува.
— Уже очень давно, — Пожар равноправно встала рядом с Томой, — я прошу Плешкову написать для стенгазеты передовую статью к Восьмому марта, а она, представьте, ка-те-го-ри-чес-ки от-ка-зы-ва-ет-ся.
— Сказала — не могу! — пробубнила я мрачно.
— Вот, вы сами слышали, — горько бросила Пожар.
— Это ложь, Плешкоува, — начала Тома, — все знают, что ты отлично пишешь и свои поэмз, и проузу. Тебе давно пора доука-зать, что ты споусобна не на одни пошлые песенки и поздравления одноклэссниц с днем роуждения, но и на настоящее, общественно нужное произведение.
— Я еще не писала передовиц. У меня не получится.
— Брось// ты же такая// одаренная, —
— Правда, что тебе стоит? — плеснула медком Румяшка. — Напиши, дружочек. У тебя что ни стишок— прелесть, что уж говорить о прозе, — подстелила она пуху. — Напиши просто, по-человечески…
Хорошо им было отвешивать мне комплименты, не их заставляли. Я оглянулась на Инку. Она сидела пятнисто-красная, видно, тоже возмущенная этой конфетной принудиловкой.
— Не умею я, не справлюсь, — с тупым упрямством буркнула я.
— Не справишься? — словно обрадовалась Пожар. — Поможем! Не умеешь? Научим! Это же так легко! — И, откинув голову назад, в то время как вновь запылавший в ней МОЙ отдул вперед ее височные кудряшки, она заговорила вдохновенно: — Слушай, для начала: «Восьмое марта! В этот радостный день я проснулась раньше всех в доме и подумала — что бы такое сделать для мамы, чтобы сегодняшний праздник стал для нее еще приятнее? Я на цыпочках вышла на кухню, приготовила простой, но вкусный завтрак…»
— «Вымыла кастрюлю// из-под вчерашнего супа// чтобы маме// не пришлось// начинать с этого// такой день», — продолжила Изотова.
— «Хорошенько отмыла раковину и унитаз», — принялась было паясничать Бываева, но осеклась под взглядом Томы.
Не одобрила и Румяшка.
— К чему это, Лора? Мы серьезно! — И пушисто предложила: — Может, родненький, «подмела повсюду полы»?
— «А потом, — не могла все же уняться Бываева, — обмела потолки и вымыла со щелоком места общего пользования в квартире, потому что была наша коммунальная очередь»…
— «Но в эту минуту проснулся папа, — перебила ее Пожар. — Он сказал мне «молодец», еще раз полюбовался спрятанным под подушкой подарком для мамы и погромче включил радио, чтобы она проснулась от праздничной музыки. Победно и торжественно прозвучал непередаваемо ликующий мотив. Мама встала, увидела все, что я сделала, и сказала…»
— «Деточка моя, — снова с издевательским умилением влезла Лорка, — как же ты мне помогла!» И она ласково, но требовательно спросила: «Только почему же, дочурка, ты забыла промыть керосином окна и двери?»
— «Тогда я поняла, — поспешно закончила Пожар, — что всенародный женский праздник благодаря моим усилиям по-настоящему вошел в наш дом».
Все это было на редкость лживо, идеально недосягаемо для меня, оказалось и вправду простым, — но простым до какой-то пустотелой всеобщности и ничейности, до полной скукотищи.
— У вас так здорово получается вместе, — сказала я. — Вот возьмите и запишите. А я не буду. Я пишу только то, что хочу.
— Легонькое выбираешь! — обличительно ткнула в меня пальцем Пожар. — Писатель тогда и писатель, когда умеет написать то, чего не хочет. Ты же собираешься стать поэтом? Так вспомни, что говорил Маяковский — это по радио часто передают: «А что, если я — народный слуга и одновременно — народный водитель?» Ты ведь мечтаешь быть народным водителем, Плешкова Ника? А им нельзя стать, не сделавшись народным слугой! Передовую статью у тебя требует наш коллектив, значит, народ. В нашей стране средства производства принадлежат народу. Ты — средство производства стихов и прозы, и принадлежишь нам. Должна же ты служить народу.
— Ничего я никому не должна.
— Нет?! — с шаровой молнией в голосе крикнула Пожар.
— Нет! — отрезала я, лелея такую же запертую молнию.
— Тамара Николаевна, — обратилась тогда Пожар к Томе с совершенно педагогической, совещательной интонацией. — Может быть, к ней применить меры? Допустим, запретить ей идти на вечер или серьезно поговорить с ее родителями на собрании? Я как комсорг не могу повлиять на некомсомолку… Но вы, Тамара Николаевна, — со странной, чуть заметной угрозой присовокупила Пожар, — вы-то могли бы использовать воспитательскую власть.