Лиловые люпины
Шрифт:
— Нет, а я, — продолжала Маргошка, — я бы пока ее оставила в покое, а станцевала бы «Букет» с тобой, чтобы она со стороны посмотрела, как люди танцуют!
Маргошка завела «Букет роз», подхватила Инку, и они ловко и слаженно отчебучили полтанца со всеми переходами и откидываниями. Но на середине Маргошка оставила Инку, грубовато оторвала меня от шкафа, больно стиснула и повлекла дотанцовывать, не позволив мне продумать начальный шаг и все убыстряя темп, так что под конец я совсем запуталась ногами в ее ногах и чуть не свалилась. Маргошка раздраженно вновь приставила меня к шкафу.
— Нет, а я, — морщась, сказала она, — была бы я такой коровищей, в жизнь завтра на вечер не пошла бы на ее месте.
— Правда я бы на ее месте тоже потерпела бы надо
«На моем месте! — злясь, передразнила я их про себя. — Никогда бы вы на моем месте не очутились, а очутились бы — не так говорили бы!» Но вслух и вякнуть не посмела: они, и в самом деле, мучились со мной ради меня же. Только все равно было стыдно, что они так поливали меня при Юрке, при старшем парне: он хоть и не оглянулся ни разу, но иногда распрямлял плечи, конечно, все слышал, правда, не впервые, а ведь он, по словам Маргошки, танцует «прямо на большой!»
— Нет, а я, — говорила меж тем Маргошка Инке, — в жизнь не подумаю больше время на нее тратить. Скоро год вкалываем, а все дубина дубиной. Понимаешь, чашка моего терпения переполнилась, — исказила она где-то слышанное. — Учи одна, если неймется, патефона не жалко.
Как раз в эту минуту Юрка вдруг встал и сказал:
— А давайте-ка, девчата, я с ней сбацать попробую.
Я перепугалась. Но где я слышала это «сбацать»? Ах да, Люси Дворникова, стиляги, утренний разговор в предбаннике…
— Ставь «Блондинку», Ритка, — приказал Юрка сестре.
— Нет, а я… — начала было Маргошка, — нет, «Блондинка» же быстрая, где уж ей, лучше что-нибудь помедленнее, Юрик. Почему «Блондинку»?
— Потому что она блондинка, — неожиданно ответил Юрка.
Он уверенно расставил руки и, чуть присев, «на полусогнутых» пошел ко мне, припевая что-то вроде «тэч-тэч-тэч». Раздались первые синкопы «Блондинки», четкой и действительно чересчур скорой для меня румбы, и я отделилась от шкафа навстречу Юрке. Он положил правую руку мне на спину, выше пояса (что понятие «талия» ко мне неприменимо, меня убеждали дома уже около трех лет), а я вложила свою правую руку в его левую, с первого прикосновения показавшуюся мне неприятно жесткой и шероховатой. Юрка, как и Маргошка, не дал мне ни мгновения для исходного расчета, как поставить ступню, не стал учить и словесно, а просто повел, и я нежданно пошла, пошла… Почти сразу же я поняла, что руки у него не жесткие, а сильные и от них исходит притягивающий ток той странной разновидности МОЕГО, которую я ощутила в себе вчера, во время одинокого ночного мления перед трюмо. Теперь эта самая разновидность очнулась в моей руке, встретилась с Юркиной, и все переменилось. Я как-то вся поджалась и скомпактилась в его руках, стала словно стройней и ловчей, в икрах напряглись раньше не существовавшие пружины, заставив ноги двигаться упруго и вертко, будто я плясала на резиновых каблучках, которые с легким свободным послушанием отталкивались от пола, чтобы снова притянуться к нему куда и когда нужно. Соединенные руки ходили, как шатуны и кривошипы на колесе паровоза, возле наших боков в такт музыке и движению ног.
Это было совсем другое дело, — я танцевала! Меня не смущали удивленные и почему-то недовольные взгляды Маргошки и Инки, не стыдило то, что Юрка уж очень тесно, под корень, переплетал свои пальцы с моими, не возмущало и ежесекундное переползание его ладони у меня по спине — она то поднималась слишком высоко, чуть ли не нащупывая сквозь платье пуговицы лифчика, то опускалась чрезмерно низко. Мне удались все переходы танца, и закончила я его, как подобало, — откинувшись истомленно и глубоко на Юркину руку.
— Да ты молоток, — сказал Юрка, едва смолкла пластинка. — Чего вы, девчата, трепитесь, она классно пляшет. Пляс был в самый сталь. А вам без булавок ваших и смаку нет, истыкали вон всю чуву. Похиляли еще, — предложил он. — Ставь танго, Ритка.
— Нет, а я, — обиженно проговорила Марго, крутя ручку патефона, — я же ничего, Юрик, я без никаких булавок. Кто ж ее знал, что ей с ходу с парнем надо было начинать. Правда, —
— Какая очаровательность! — умилялась и моя Кинна. — Просто дикий ужас как чудно получилось жалко ты сама себя не видела! К вечеру ты абсолютно готова иди хоть с кем хоть танго хоть фокс! А я уж думала ты совсем не потянешь и зря мы с тобой возились представляешь жуть какая почта год а это ведь так много! Вот что значит взять себя в руки а все потому что с мальчиком то есть с парнем а так бы ты никогда и не освоила… Нет как я рада Никандра то есть извини Кинна.
— Ты почему так Нику зовешь? — обратил на это имя внимание и Юрка. — От слова «кино», может? Ты, наверно, очень любишь кино, Ника?
— Люблю вообще-то.
— Учтем, — негромко и деловито сказал он и потащил меня танцевать «Танго соловья». Оно у нас вышло еще и лучше румбы, слитно и даже привычно, словно мы век с ним танцевали. Когда кончилось танго, из коридорчика донеслись громкие хозяйские шаги Инкиного отчима Владимира Константиновича, вернувшегося с работы и приведшего из детсадика Юлечку, чей требовательный писклявый лепет прокапризничал вслед за отцом к их комнатушкам. Но мы с Юркой уже бацали «Истамбул». После этого я увидела, что вешенковский будильник показывает десять минут девятого. Вот-вот придет с родсобрания Евгения Викторовна, а сталкиваться с ней сейчас, к тому же задержавшись у них так долго, решительно не стоило. Кое-как напялив пальто и шапку, я бросилась к дверям. Кинна, Маргошка и Юрка высыпали провожать меня в коридорчик.
Обычно, уходя, я остро жалела Кинну, остававшуюся в своей конурке наедине с вовсе чужой ей женщиной, отчимовой сестрицей-горбушкой, рядом с комнаткой, где обитала тоже почти уже неродная семья, управляемая нескончаемо и успешно канючащей Юлечкой. Но теперь, торопясь и перехватив в дверях какой-то странноватый, исподлобный взгляд Юрки, я начисто забыла пожалеть свою Кинну.
Я бегом хиляла домой, к неотвратимой ругани, язвительным расспросам и неведомым решениям, которые принесет мать с родсобрания, — по Петрозаводской, Геслеровскому и своей Гатчинской — с той же пружинистой, новой танцевальной легкостью в ногах. В ушах еще звучал рубленый залихватский ритм «Истамбула». Под него я и мчалась к себе, торжествуя: я танцую, я научилась! У меня был плясе мальчиком, нет, с парнем, нет, с молодым, но уже взрослым, работающим и зарабатывающим человеком! Мне ли теперь бояться, что бы там ни напридумывали обе сплотившиеся на родсобрании силы — дом и школа!
Проезжаясь на ногах по сумрачно-блестящему льду длинных тротуарных катков, окрепших к вечеру, я напевала смешную переделку иностранных слов «Истамбула». Ее сочинили студенты ЛЭТИ, осенью угнанные в колхоз на картошку, и песенка какими-то неисповедимыми путями просочилась за зиму в школы:
В ИСТАМБУЛЕ, В КОНСТАНТИНОПОЛЕ, МЫ СИДЕЛИ НА ОДНОМ КАРТОФЕЛЕ, ПОЧЕРНЕЛИ ВСЕ, КАК МЕФИСТОФЕЛИ, УЦЕЛЕЛИ ТОЛЬКО ОДНИ ПРОФИЛИ, ТЭЧ! ТЭЧ-ТЭЧ-ТЭЧ-ТЭЧ, ТЭЧ-ТЭЧ-ТЭЧ! ИСТАМБУЛ-БУЛ-БУЛ! СПАСИТЕ, КАРАУЛ! ТЭЧ!..Часть третья
Все и я плюс икс
Домашние спектакли
Мать сидела, отодвинувшись от стола и вплотную прижав спинку стула к буфету. Две его башни, переходик и арка гротообразного углубления, где в тусклом зеркале кривилась, сплющивалась и укорачивалась голова матери, создавали у нее за спиной нечто вроде театрального портала, во всяком случае недурную декорацию с видными из-за стекол стопками тарелок, ручками чашек и початыми пачками чая, распяливавшими комканую фольгу своих зевов. Мать и давала спектакль, излюбленную трагикомедию «Родительское собрание».