Лимонка в тюрьму (сборник)
Шрифт:
Вовкина ложка
Ложку, которой я потом ел в лагере, мне подарил парень по имени Володя. Он настоял, чтобы я взял её, так как он знал, что в лагере ложки не выдают. Достают за сигареты, потом ложки «крысят», и по новой приходится договариваться, отдавать сигареты, и так постоянно. Деревянную ложку «скрысить» сложнее, это не алюминиевые штамповки. У каждой своё лицо. Я потом ещё долго вспоминал его с благодарностью, видя, как этапники первое время сидели в столовой и ждали, когда кто-то им даст свою ложку. Но время еды было всегда ограничено, сами дневальные питались
Про отряды мне часто рассказывали, что только сели есть, через минут пять шла команда: «Заканчиваем приём пищи!» Все, давясь, скорее начинали заливать в себя кипяток супа. Ещё через минуту: «Дежурные, приступить к уборке посуды, всем встать…» Но об этом я ещё расскажу. В этапе все было терпимее, чтобы никто не стал выказывать недовольство ещё там.
Володя был вичёвый, сидел за наркоту. Тихий, из интеллектуальной, инженерской семьи, понемногу разбирался во всем.
Когда я что-нибудь рассказывал, Володя всегда слушал, видимо, с любопытством, но внешне у него постоянно было по-восточному равнодушное лицо. Первое время я даже как-то сомневался, мне казалось, что ему не интересно. Но несколько раз, когда кто-то пытался влезть в разговор или обратиться к нему, отвлёкшись на секунду, он их обрывал и просил продолжить.
Он был типичный бывший наркоман, который уже переболел и отошёл достаточно давно. Говорил он всегда немного тоскливо – один из признаков этой породы, на мой взгляд.
Кум
Через четыре дня меня вызвали к куму. Провели по коридорам странным, извилистым образом. Ощущение было такое, что просто перевели на соседний «продол», только через подвал соседнего корпуса.
Надзиратель привычно скомандовал: «Лицом к стене!» Я привычно повернулся. Надзиратель открыл дверь и громко сказал: «Осужденный Громов!» Потом уже мне: «Заходи!»
Опер оказался коротко стриженный брюнет, с острыми, такими же короткими бакенбардами. Он сидел в полевой пятнистой форме за столом. Кабинет казался на первый взгляд странным, узким коридорчиком без окон. Привлекал внимание шкаф, и, по-моему, за ним были стеллажи за занавеской, но, может, просто комната разделена этими тёмными занавесками. Наверное, в этом кабинете ломали заключённых, ведь частенько заключённые выбрасываются из кабинетов, не выдерживая пыток, кричат дико. А здесь глухие стены, окружённые камерами. В кабинете было ещё два стула рядом у противоположной от меня стены, и всё. Сейчас ведь не XVII век. Дыбы не нужны для пыток. Есть наручники и резиновые палки, которые не ломаются. Всё цивилизованно.
Из-за стола опер кинул беглый взгляд и, выслушав, кто я, по каким статьям и на сколько осуждён, предложил мне сесть на стоящий боком к нему стул, а потом уткнулся снова в журнал, делая записи.
Это старый, доисторический прием. Он постоянно смотрит на вас и пишет что-то, вам приходится постоянно поворачивать голову, когда он спрашивает. Неудобство побуждает поддержать голову рукой, опёршись локтём на стол. Что располагает вас на доверительную беседу, «по-соседски», «по-дружески». Но рука не избавит вас от невольного поворота головы в сторону от следователя. Тем более когда
Параллельно он за вами наблюдает, делая из вашего непроизвольного поведения свои выводы. То есть вы перед ним как под стеклом, только вы его не видите толком, а он-то вас рассматривает, как в микроскоп.
Для несговорчивых начинаются уже допросы «с пристрастием», где после определённой фазы следователь или один из группы дознавателей резко вдруг заорёт: «Смотри, сука! В глаза смотри! И отвечай, что я спрашиваю!..» – и далее идёт, разумеется, отборный русский мат и разные ругательства, унижения и запугивания.
Следующей фазой для несговорчивых будет только боль, много боли, потом только боль…
Но всё начинается традиционно с неудобного положения потенциальной жертвы.
Стулья, куда вам предложат «сесть» или «присесть», обычно прикручены, и переставить стул лицом к следователю или оперу и вообще к любому силовику, к которому вы попали, фактически невозможно. А допрос стоя – это уже пытка.
На таком, кстати, стуле даже Фокс сидел в известном фильме и брезгливо вытирал свою кровь о стол Шарапова.
Мрачную картину я, наверное, нарисовал, но оперу нужно было от меня, конечно, другое. Ему нужно было только изучить меня и записать в личное дело характеристику. Кто и что я, на его взгляд. И отправить дальше.
Поговорив немного о моём отношении к окружающему миру, он спросил, как я отношусь к заключённым вообще. Я ответил честно, что, разумеется, как и в вольной жизни, люди попадаются разные. Но в целом удовлетворительно.
Спустя ещё некоторое непродолжительное время он предложил мне остаться работать на централе в хозбанде. Тут же я ответил, что понимаю – тут без доносов на других не обойдёшься, а на это мне не позволяют пойти некоторые проблемы личного плана. Дополнив для убедительности, что вообще я мог остаться с таким же успехом работать на Бутырках. На тех же условиях, что ваши, только с большим комфортом. При друзьях и родственниках под боком. Но вот против совести не попрёшь.
Последнее утверждение его, по-моему, убедило больше первого. Он на секунду оторвал свой пытливый взгляд от журнала и посмотрел с прищуром на меня. Потом кивнул и сказал: «Ну хорошо, дело, Максим Александрович, ваше». Через минуту я уже шёл по коридору так же долго, но явно другим путем.
Когда я вернулся, Володя, подождав, пока меня расспросят о разговоре, подошёл ко мне.
– Ну, и что дальше? – спросил он.
– В смысле? – не понял я.
– Их схватили с Муссолини, и что?
– Да ничего. Командир партизанского отряда до рассвета посадил их вместе. А наутро повёл его расстреливать. Дал им попрощаться…
– И его расстреляли?
– Не совсем только его. Клара вдруг пожелала быть расстрелянной вместе с ним. И встала рядом. Их расстреляли обоих.
– Как? И её не оттащили?
Я отрицательно замотал головой.
– Вот это женщина! Как, ещё раз, её звали?
– Клара. Клара Петаччи… Мало того, очевидцы утверждают, что, когда их расстреливали, Клара обняла Муссолини, закрыв его. Первые пули попали в неё.