Лимонный стол
Шрифт:
«Филе палтуса», — читаю я. — «Восточный салат из зеленой фасоли». «Салат из цикория со свеклой». «Притомленная зелень». «Западный салат». «Салат Цезарь». Он чуть-чуть поднимает голову. Я продолжаю: — «Четыре порции. К этому знаменитому рецепту из Калифорнии добавить: один зубок чеснока, очищенный и нарезанный в три четверти чашки оливкового масла и никакого другого».
— Чашки, — повторяет он. Под этим он подразумевает, что ему не нравится то, как американцы указывают количество в чашках: любому дураку известно, как чашки разнятся по объему. Он всегда был таким: абсолютно точным. Если он готовил, и в рецепте указывалось: «Возьмите 2–3 ложки того или сего», он всегда злился, потому что хотел знать, будут две ложки правильными,
Saute [57] хлеб. Две головки латука, соль, сухая горчица, молотый перец по вкусу.
— По вкусу, — повторяет он. В том тоне, что и выше.
— Пять филе анчоусов, три столовые ложки винного уксуса.
— Меньше.
— Одно яйцо, от двух до трех столовых ложек пармезана.
— От двух ДО ТРЕХ?
— Лимонный сок.
— Мне нравится твоя фигура, — говорит он. — Я всегда был сиськоманом.
В первый раз, когда я приготовила ему салат «Цезарь», салат сотворил чудеса.
57
Жареный (в масле на сильном огне) (фр.).
— Ты прилетела Пан-Ам. Я был на конференции по Ротовой Полости в Мичигане, и ты прилетела ко мне, и мы сознательно ездили на машине из никуда в никуда.
Одна из его шуточек. Видите ли, он всегда хотел знать, что мы делаем, и когда, и почему, и где. Теперь его назвали бы контрольголиком, но тогда почти все были такими. Как-то я ему сказала, почему нам нельзя быть более непосредственными, взять, да и просто поехать. А он улыбнулся своей улыбочкой и сказал: «Хорошо, Вик, раз ты этого хочешь, мы сознательно поедем из никуда в никуда».
Он вспомнил закусочную на съезде с автомагистрали по дороге на юг. Мы остановились перекусить. Он вспомнил нашего официанта Эмилио, который сказал, что смешивать салат «Цезарь» его научил человек, которого научил человек, который первым его придумал. Затем он описал, как Эмилио смешивал салат у нас на глазах: разминал анчоусы оборотной стороной ложки, ронял яйцо с высоты, играл на терке для пармезана, как на музыкальном инструменте, заключительную раскладку крутонов. Он вспомнил это все, и я вспоминала вместе с ним. Он даже вспомнил сумму счета.
Когда он в таком настроении, он умеет сделать все более живым, чем фотоснимок, более живым, чем нормальные воспоминания. Это почти литературное сочинение, то, как он придумывает все это, сидя напротив меня в пижаме и халате. Он придумывает, но я знаю, что все это правда, потому что теперь и сама помню. Жестяная вывеска, буровая вышка, наклоняющая клюв, чтобы, напиться, стервятник в небе, шарф, которым я повязала свои волосы, ливень и радуга после ливня.
Он всегда любил поесть. Он имел обыкновение расспрашивать своих пациентов об их пищевых предпочтениях, а потом делал маленькую пометку. Затем, как-то на Рождество, просто для развлечения, он занялся проверкой, насколько больше пациенты, любящие поесть, заботятся о своих зубах, чем те, кто к еде равнодушен. И составил диаграмму. И пока не закончил, отказывался сказать мне, чем занимается. А ответ, сказал он, свелся к тому, что не существует никакой статистически значимой связи между любовью к еде и уходом за своими зубами. Некоторое разочарование, поскольку хочется, чтобы такая связь была, ведь верно?
Да, он всегда любил поесть. Вот почему «Лондон бонвивана» (1954) показался тогда удачной находкой между старыми книгами, которые он сохранил с тех дней, когда только создавал свою практику, впервые учась доставлять себе удовольствия, до того, как женился на Ней. Я нашла «Лондон» в запасной комнате и подумала, что он может пробудить воспоминания. Страницы пахли
Он пометил некоторые страницы, и я поняла, что он бывал в «Челсийском пенсионере» и в «Таверне антилопы», и в каком-то заведении под названием «Белламетти» на Лейстер-сквер, которое содержал субъект, известный как Фермер Белламетти. Заметка об этом заведении начинается: «Фермер Белламетти настолько элегантен, что должен смущать свою живность и заставлять краснеть неряшливые борозды». Впечатление такое, будто писалось это поколением раньше, ведь правда? Я проверила на нем некоторые фамилии и названия. «La Belle Meuniere» [58] , «Краткая Встреча», «Венгерская Таверна», «Monseigneur [59] Гриль», «Бык на Крыше», «Maison Suisse [60] Вальо».
58
«Прекрасная Мельничиха» (фр.).
59
Монсиньор (фр.).
60
Швейцарский Дом (фр.).
Он сказал:
— Пососи мой член.
Я сказала:
— Прошу прощения?
Он изобразил жуткий акцент и сказал:
— Ты же знаешь, как сосут член, верно? Просто раскрываешь рот, будто свою манду, — и сосешь.
Потом посмотрел на меня, точно говоря, теперь ты знаешь, где находишься, теперь ты знаешь, с кем имеешь дело.
Я отнесла это на счет плохого дня или медикаментов. И не думала, что это имеет какое-то отношение ко мне. А потому на следующий день под вечер снова попробовала:
— Ты когда-нибудь бывал в месте, которое называется «У Питера»?
— Найтсбридж, — ответил он. — Я как раз завершил сложную работу с коронкой. Театральная дама, американка, сказала, что я спас ей жизнь. Спросила, люблю ли я поесть. Дала мне пятерку и велела пригласить самую мою любимую девушку в «У Питера». И очень любезно позвонила заранее и предупредила, чтобы меня там ждали. Ни разу не был в месте шикарнее. Там играл голландский пианист Эдди. Я заказал смешанную «Поджарку Питера» — бифштекс, копченая сосиска, яичница, помидор на рашпере и два ломтя ветчины на рашпере. Помню по сей день. После я раздулся, как клещ.
Мне хотелось спросить, кто тогда была его самая любимая девушка, но я сказала вместо:
— Что ты взял на десерт?
Он нахмурился, будто справляясь с далеким меню:
— Наполни свою манду медом и позволь мне его вылакать. Вот это я называю десертом.
Как я сказала, на свой счет я это не отношу. Я подумала, что это как-то связано с девушкой, с которой он ужинал «У Питера» все эти годы тому назад. Позднее, в кровати, я прочла справку об этом ресторане. Он все вспомнил абсолютно верно. Там действительно играл голландский пианист, которого звали Эдди. Он играл по вечерам всю неделю с понедельника по субботу. Причина, по которой он не играл по воскресеньям, прочла я, объяснялась не нежеланием со стороны Эдди или брюзгливостью мистера Стейнлера, но чопорностью наших природных граждан, которая препятствует веселью, как вросший ноготь. «Так вот, значит, что мы делаем? Препятствуем веселью?» Мистер Стейнлер, я полагаю, наверное, был владельцем.