Лимонный стол
Шрифт:
Что-то среднее между приемной врача и гаражом, подумал я. Омерзительно.
Случилось это больше тридцати лет назад. И всплыло в моей памяти только сегодня.
Я знаю моих родителей всю мою жизнь. Это может показаться утверждением очевидного, я понимаю. Разрешите мне пояснить. В детстве я ощущал себя любимым и оберегаемым и откликался нормально — верой в нерасторжимость родительских уз. Отрочество принесло обычную скуку и лжезрелость, но не больше, чем у всех прочих. Я покинул родной дом без малейшей травмы и никогда не прекращал общения надолго. Я обеспечил внуками — двумя, того и другого пола, чем компенсировал преданность моей сестры ее карьере. Позднее я вел ответственные разговоры с моими родителями — ну, с моей матерью — о реальностях старения и практичности бунгало. Я устроил званый завтрак в честь сороковой годовщины их свадьбы, осматривал дома гостиничного типа для престарелых, обсуждал их завещания. Мама даже сказала мне, как хотела бы распорядиться их прахом. Я должен буду отнести их урны на вершину берегового обрыва на острове Уайт, где, сделал я вывод, они впервые объяснились в любви друг к другу. Присутствующие должны будут предать их прах ветру и чайкам. Я даже поймал себя на мысли о том, что затем мне делать с пустыми урнами. Как-то не годится сбросить их с обрыва следом за прахом, или, наоборот, сберечь, чтобы хранить в них — ну, не знаю — сигары или шоколадное печенье, или елочные игрушки. И уж, конечно, никак нельзя засунуть их в мусорный бак на автостоянке, которую моя мать тоже обвела кружком на топографической карте. Она вручила карту мне, когда мой отец вышел из комнаты, а после иногда осведомлялась, храню ли я ее в надежном месте.
Знаю их, как видите. Всю мою жизнь.
Мою мать зовут Дороти Мэри Бишоп, а ее девичья фамилия была Хитчлен, и она рассталась с ней без всякого сожаления. Мой отец — Стэнли Джордж Бишоп. Она родилась в 1921 году, он — в 1920. Они росли на западе Центральных графств в разных их частях, Познакомились на острове Уайт, обосновались в одном из внешних сельских пригородов Лондона и удалились на покой у границы Эссекса и Суффолка. Их жизни были упорядочены. Во время войны моя мать работала в отделе землемера графства; мой отец служил в королевских военно-воздушных силах. Нет, он не был летчиком-истребителем или кем-то в том же духе; его таланты были административными. После войны он подвизался в органах местного самоуправления и со временем стал заместителем главного администратора. Ему нравилось говорить, что он отвечал за все, что мы принимали как само собой разумеющееся. Самое существенное и неоцененное: мой отец был ироничным человеком, и именно так он предпочитал представлять себя.
Карен родилась за четыре года до меня. Детство возвращается в запахах. Овсянка, заварной крем, трубка моего отца; моющий порошок, Брассо [62] , духи моей матери перед званым обедом с танцами; бекон из-под пола снизу, когда я лежал в кровати; севильские вулканически кипящие апельсины, а земля снаружи все еще подернута инеем; перевитая травой подсыхающая грязь на футбольных бутсах; стульчаковая вонь от предыдущих пользователей, кухонная вонь из засорившихся сливных труб; стареющие кожаные сиденья нашего «моррис-майнор» и едко-кислый запах от шлака, которым мой отец засыпал огонь в каминах. Все эти запахи повторялись снова и снова, так же, как неизменные циклы школы, погоды, овощей в огороде и домашности. Первое багряное развертывание цветков огненно-красной фасоли; аккуратно сложенное белье в моем нижнем ящике; шарики нафталина; газовый приборчик для выжигания по дереву. По понедельникам дом вибрировал в такт нашей стиральной машине, которая имела обыкновение бешено прыгать по кухонному полу, завывая и взбрыкивая, перед тем, как через сумасшедшие промежутки посылать по своим толстым бежевым трубкам галлоны горячей посерелой воды, чтобы она выплескивалась и извергалась в кухонную раковину. На ее металлической бляхе значилось имя изготовителя — Тор. Бог грома сидит и порыкивает на внешних границах пригородов.
62
Фирменное название лака для металлических изделий.
Полагаю, мне следует постараться и дать вам некоторое представление о характерах моих родителей.
Люди, по-моему, считали, что моя мать от природы была умнее моего отца. Он был — и остается — крупным человеком, дородным, брюхастым, с пучками вздутых вен на оборотной стороне ладоней. Он имел обыкновение повторять, что кости у него тяжелые. Я не знал, что вес костей может варьироваться. Возможно, он не варьируется; возможно, отец говорил это, чтобы посмешить нас, детей, или же поставить нас в тупик. Он выглядел медлительно грузным, пока его толстые пальцы замирали над чековой книжкой, пока он чинил электропробку, сверяясь с открытым руководством «Сделай сам». Но детям нравится, если кто-то из родителей нетороплив: взрослый мир тогда представляется не таким уж невозможным. Мой отец часто ездил со мной в Большой Нарост, как он называл Лондон, покупать наборы для сборки моделей самолетов — еще запахи: бальзамового дерева, цветного аэролака, металлических ножичков. В те дни обратный билет снабжался перфорацией, намеченной, но полностью не пробитой; часть «туда» занимала две трети билета, часть «обратно» — одну треть. Логику подобного разделения я так и не смог постичь. Как бы то ни было, мой отец, когда мы приближались к барьеру на «Оксфорд-сёркус», имел обыкновение останавливаться и с мягким недоумением разглядывать билеты на своей большой ладони. Я ловко склевывал их из его руки, разрывал по перфорации, ронял обратные трети назад на его ладонь, и хвастливо предъявлял две трети «туда» контролеру. Мне тогда было лет девять-десять, и я гордился ловкостью моих пальцев; много лет спустя я задумываюсь, а не разыгрывал ли он меня.
Моя мать была организатором. Хотя мой отец посвятил свою жизнь тому, чтобы местное самоуправление действовало без сучка, без задоринки, едва он возвращался домой и закрывал за собой входную дверь, как подчинялся другой системе контроля. Моя мать покупала его одежду, дирижировала светской жизнью, надзирала за нашей учебой, утверждала бюджет и решала, где и как они проведут отпуск. В разговорах с посторонними мой отец имел обыкновение упоминать свою жену как «правительство» или «начальство». И всегда с улыбкой. Вам не нужен, сэр, для огорода навоз высшего качества, отлично прогнивший, сами посудите, вот, разомните в пальцах? «Схожу узнать, что скажет правительство», — отвечал мой отец. Когда я упрашивал его взять меня на авиационную выставку или на крикетный матч, он говорил: «Давай справимся у начальства». Моя мать обрезала корки с сандвичей, не обронив и кусочка начинки в прелестной гармонии ножа и ладони. Она могла выбраниться, что я приписывал накапливающимся разочарованиям домохозяйки; но она гордилась своими домашними талантами. Когда она допекала отца, и он говорил, чтобы она перестала его пилить, она отвечала: «Мужчины прибегают к слову „пилить“, когда им не хочется что-то делать». Большую часть своих дней они отдавали огороду и саду. Вместе соорудили фруктовую клетку: шесты с резиновыми мячиками на скрещениях, акр мелкоячеистой сетки и прочие оборонительные укрепления против птиц, белок, кроликов и кротов. Вкопанные пивные ловушки обезвреживали слизней. После чая они играли в «Эрудит»; после ужина решали кроссворды и смотрели последние новости. Упорядоченная жизнь.
Шесть лет назад я заметил на голове моего отца большой синяк сбоку, как раз над виском у корней волос, уже желтеющий по краям, но все еще индиго посередке.
— Как это ты умудрился, пап?
Мы в эту минуту стояли на кухне. Моя мать откупорила бутылку хереса и обвязывала горлышко полоской бумажного полотенца, чтобы не накапало, если мой отец, разливая, допустит промашку. Меня всегда ставило в тупик, отчего она не разливает сама, сэкономив бумажное полотенце?
— Упал, дуралей старый. — Моя мать затянула узел точно рассчитанным усилием: она лучше кого бы то ни было знала, что бумажное полотенце разорвется, если его потянуть слишком сильно.
— Но ты себя нормально чувствуешь, папа?
— Лучше не бывает, спроси у правительства.
Попозже, когда моя мать мыла посуду, а мы, вдвоем смотрели по телику дневные соревнования по снукеру, я сказал:
— Но как это случилось, пап?
— Упал, — ответил он, не отводя глаз от экрана. — Ха! Так и знал, что он промажет, да что эти молодые ребята понимают в игре? Только бить, и никакой сноровки.
После чая мои родители сели играть в «Эрудит». Я сказал, что просто посмотрю. Моя мать выиграла. Как обычно. Но что-то в том, как держался отец, постоянно вздыхая, будто судьба послала ему буквы, которые ну просто никак между собой не сочетаются, заставило меня подумать, что он и не пытался составлять слова.
Полагаю, мне следует рассказать вам про деревню. Собственно говоря, это нечто вроде перекрестков, где около сотни людей живут в соседстве друг с другом. Имеется треугольный выгон, обгрызенный небрежными автомобилистами и мотоциклистами; деревенский зал, оскверненная церковь, бетонная автобусная остановка, узкогубый почтовый ящик. Моя мать говорит, что в деревенской лавке «есть все необходимое», из чего следует, что люди делают там покупки, чтобы ее не закрыли. Ну а бунгало моих родителей вместительно и безлико. Бревенчатое, бетонированные полы, двойное остекление, в стиле шале, как выражаются агенты по продаже недвижимости, — иными словами, островерхая крыша укрывает и большой чулан для ржавеющих гольфовых клюшек, и отслуживших свое электрических одеял. Единственная убедительная причина, почему там вообще стоит жить, которую однажды привела моя мать, заключалась в том, что в трех милях оттуда находится очень хороший исправительный центр.
В трех милях в противоположном направлении находится убогий клуб Британского легиона. Мой отец имел обыкновение ездить туда днем по средам, «чтобы не путаться под ногами у начальства». Сандвич, пинта темного пива, партия на бильярде с кем-нибудь, кто тоже завернул туда, а затем домой, к чаю, в одежде, попахивающей сигаретным дымом. Он хранил форму легионера — коричневый твидовый пиджак с кожаными заплатами на локтях и песочно-коричневые кавалерийские брюки — на вешалке в чулане. Эти вылазки по средам были одобрены, а быть может, и предписаны моей матерью. Она утверждала, что мой отец предпочитает бильярд снукеру, потому что шаров на столе меньше, и ему не надо думать слишком много.
Когда я спросил моего отца, почему он предпочитает бильярд снукеру, он не ответил, что бильярд — игра джентльменов, или более тонкая, или более элегантная. Он сказал: «Бильярд не имеет конца. Партия в бильярд может продолжаться вечно, даже если все время проигрывать. Я не люблю, чтобы что-то кончалось».
Мой отец редко выражался в таком духе. Обычно он придерживался своего рода улыбчато-заговорщицкого тона. Используя иронию, он избегал выглядеть подобострастным, но вдобавок выглядел и не слишком серьезным. Наша манера разговаривать следовала давно установившейся традиции: товарищеская, приятельская, уклончивая; теплая, но, в сущности, на расстоянии вытянутой руки. Английская, о да, английская, черт побери, сугубо английская. В моей семье мы не обнимаемся и не хлопаем друг друга по спине. Ритуалы общения: наши права на них заказываем по почте.