Лимонный стол
Шрифт:
Он часто говорил мне, когда мы только познакомились: «Жизнь — просто преждевременная реакция на смерть». Я уговаривала его не впадать в морбидность, у нас впереди самые лучшие годы.
Я не хочу, чтобы создалось впечатление, будто единственным, что его интересовало, была еда. Он следил за новостями, и у него на все было свое мнение. Убеждение. Ему нравились скачки, хотя он не играл на тотализаторе: Дерби и Национальный Кубок два раза в год, и все; мне не удавалось заманить его ни на какие другие скачки. Всегда контролировал себя, понимаете, был осторожен. И он читал биографии в первую очередь людей, имевших отношение к шоу-бизнесу, и мы путешествовали, и он любил потанцевать. Но теперь все это давно в прошлом, вы понимаете? И он уже не любит еду, во всяком случае — не любит поесть. Я готовлю ему пюре в миксере. Ничего консервированного я не покупаю. Никакого алкоголя, разумеется, это его перевозбудило бы. Ему нравится какао
Когда все это началось, я думала: ну, это все-таки лучше, чем некоторое другое, что могло бы с ним случиться. Хуже многого другого, лучше некоторого. И пусть он будет забывать то и это, но он всегда будет самим собой внутри, насквозь и насквозь. Пусть это походит на второе детство, но это же будет ЕГО детство, разве не так? Вот что я думала. Даже если станет совсем худо, и он не будет меня узнавать, я-то его узнавать буду. Всегда. И этого достаточно.
Когда я подумала, что ему трудно с людьми, трудно их вспомнить, я сняла с полки фотоальбом. Пополнять его я перестала несколько лет назад. Не нравилось то, что возвращалось из фотолаборатории, если хотите знать правду. Он уставился на последнюю страницу. Не знаю почему; но идея хорошая: идти назад по своей жизни, а не вперед. Назад вместе, и я рядом с ним. Последние фото, которые я наклеила, снимались во время круиза и получились не очень лестными. Краснолицые пенсионеры за столом, в бумажных колпаках, с выпученными глазами, совсем розовыми от вспышки. Но он рассматривал каждый снимок, как мне показалось, с узнаванием, а потом медленно проделал путь назад по альбому; пенсионный отдых, серебряная свадьба, поездка в Канаду, уик-энды в Котсуолдах, Шкипер, перед тем, как его усыпили, квартира после и до ремонта. Шкипер, когда мы его взяли, и так далее, все дальше и дальше назад, пока он не добрался до отпуска, который мы через год, как поженились, провели в Испании, на пляже, и я в костюме, над которым долго колебалась в магазине, пока не сообразила, что мы едва ли можем столкнуться там с кем-нибудь из его коллег. Когда я его надела в первый раз, то просто поверить не могла, сколько чего он не прикрывал. И все равно выбрала его и… ну, скажем только, что мне не пришлось жаловаться на то, как он воздействовал на супружеские отношения.
Теперь он задержался на снимке, долго на него щурился, потом посмотрел на меня:
— Вот ее сиськи я бы отделал, — сказал он.
Я не ханжа, что бы вы там ни думали. И шокировали меня не «сиськи». И после, когда я успокоилась, то и не «ее». А «отделал». Вот что меня шокировало.
Он хорош с другими людьми. Я хочу сказать, с ними он корректен. Полуулыбается им, кивает, как какой-нибудь старый учитель, который узнает давнего ученика, но не помнит фамилию, год или когда тот был в шестом классе. Он поднимает на них глаза и тихонько мочится в свою прокладку, и говорит: «Вы очень милый человек, он очень милый человек, вы очень милый человек, вы очень милый человек» в ответ на любое, что они ни скажут. И они уйдут, думая: «Да, я почти уверен, что он меня помнит, он все еще там, внутри, крайне печально, конечно, печально для него, печально для нее, но, полагаю, он был рад моему посещению, и я свой долг исполнил». Я закрою за ними дверь, а когда вернусь, он будет сталкивать чайную посуду на пол, разбивая еще одну чашку. Я скажу: «Нет, не надо этого делать, давай оставим их на подносе», а он скажет: «Вот я засуну свой член в твою большую жирную задницу и буду трахать тебя туда-сюда, туда-сюда, а потом выпрысну, выпрысну, выпрысну в тебя». И тогда он хехекнет, будто проделал это сейчас за чаем, будто проделал со мной ловкую штуку. Будто проделывал со мной ловкие штуки все эти годы.
С самого начала память у него была лучше, в том-то и смех. Я тогда думала, что смогу полагаться на него, на то, что он все помнит, то есть в будущем, хочу я сказать. Теперь я гляжу на снимки какого-то уик-энда в Котсуолдах двадцать лет назад и думаю, где же мы останавливались, что это за церковь или аббатство, почему я сфотографировала эту живую изгородь из форсайтии, кто вел машину, и были ли у нас супружеские отношения? Нет, последнего вопроса я не задаю, хотя, почему бы и нет?
Он говорит: «Пососи мне яйца, ну, давай же, бери их в рот по очереди и болтай-поболтай их языком». И говорит он это без нежности. Он говорит: «Обрызгай свои сиськи детским лосьоном, прижми их друг к другу, дай я оттрахаю тебя между ними и сброшу тебе на шею». Он говорит: «Дай мне насрать тебе в рот, ты же всегда от меня этого хотела, верно, тугая ты сучка, ну так, мать-перемать, дай мне это сделать разнообразия ради». Он говорит: «Я заплачу, чтобы ты делала, что я захочу, но уж выбирать тебе не придется, будешь делать, что я захочу, я заплачу тебе, у меня есть мои пенсионные накопления, не оставлять же их ей». Под «ей» он не подразумевает Ее. Он подразумевает меня.
Меня это не беспокоит. У меня есть общая доверенность. Но только когда ему станет хуже, мне придется платить за уход. И в зависимости от того, сколько он проживет, я вполне могу истратить их полностью. Да уж не оставлять же их Ей. Полагаю, я примусь за арифметические действия. Например: двадцать — тридцать лет назад он тратил два-три дня, трудясь во всю меру своего умения и сосредоточенности, чтобы заработать деньги, которые я теперь расходую за час-два, находя сиделку подтирать ему задницу и терпеть болтовню пятилетнего озорника. Нет, неверно. Семидесятипятилетнего озорника.
Он сказал это так давно: «Вив, я хочу, чтобы у нас была нескончаемая любовная связь. После того, как мы поженимся». В нашу брачную ночь он раздел меня, как разворачивают подарок. Он всегда был нежным. Я всегда улыбалась его замашкам, я говорила: «Все хорошо, для этого мне не надо давать наркоз». Но ему не нравилось, что я шучу в постели, и потому я перестала. По-моему, под конец он относился к этому более серьезно, чем я. То есть у меня все в порядке в этом отношении. Я просто думаю, что можно смеяться, если хочется.
А суть теперь в том, что мне, если хотите знать правду, все труднее вспоминать, какими мы были вместе в постели. Будто то были другие люди. Люди, носившие одежду, которую считали модной, но которая теперь выглядит нелепо. Люди, которые сидели «У Питера» и слушали, как Эдди, голландский пианист, играет каждый вечер, кроме воскресений. Люди, которые размешивали свой кофе ванильными стручками. До чего же странно. До чего же далеко.
Конечно, у него все еще бывают хорошие дни, так же, как и плохие. Мы едем из никуда в никуда. Сознательно. В хорошие дни он не будет перевозбуждаться и будет со вкусом пить свое теплое молоко, и я буду читать ему. И тогда некоторое время все будет так, как бывало прежде. Не как прежде-прежде, но как совсем недавно.
Я не произношу его имени, чтобы привлечь его внимание, ведь он думает, что я имею в виду кого-то другого, и это вызывает у него панику. Вместо этого я скажу: «Гуляш из говядины». Он не поднимает глаз, но я буду знать, что он услышал. «Гуляш из баранины или свинины», буду я продолжать. «Гуляш из телятины и свинины». «Говядина, тушеная по-бельгийски» или «Карбонат по-фламандски».
— Иностранная дрянь, — пробормочет он с четвертью улыбки.
— «Рагу из бычьих хвостов», — буду я продолжать, и он чуть-чуть приподнимет голову, но я знаю, что еще не совсем пора. Я выучила, что ему нравится, я выучила, когда пора. — «Рулетики из говядины», «Пирог из мясного фарша с почками».
И он выжидательно поднимет на меня глаза.
— Четыре порции. Предварительно нагрейте духовку до 350 градусов. Классические рецепты этого блюда часто настаивают на говяжьих почках. — Он покачивает головой с мягким несогласием. — Если выбрать их, они потребуют бланшировки. Нарезать мелкими ломтиками в полдюйма толщиной: 1,5 ф. говядины, огузка или другой части.
— И л и д р у г о й, — повторяет он неодобрительно.
— Три четверти фунта почек теленка или барашка.
— И л и.
— Три столовые ложки сливочного масла или говяжьего жира.
— И л и, — говорит он громче.
— Мука мелкого помола. Две чашки крепкого бульона.
— Ч а ш к и.
— Одна чашка сухого красного вина или пива.
— Ч а ш к а, — повторяет он. — И л и, — повторяет он. Потом он улыбается.
И на мгновение я буду счастлива.
Фруктовая клетка [61]
Когда мне было тринадцать, в аптечке в ванной я обнаружил тюбик противозачаточного крема. Вопреки общему подозрению, что все от меня скрываемое скорее всего имеет отношение к похоти, я не сумел определить назначение этого помятого тюбика. Какая-то мазь от экземы, облысения, приближения пожилого возраста. Но затем надпись мелкими буковками, часть которых поистерлась, поставила меня в известность о том, чего я знать не хотел. Мои родители все еще занимались этим. Хуже того: когда они занимались этим, был шанс, что моя мама может забеременеть. А это было, ну, невообразимо. Мне было тринадцать, моей сестре — семнадцать. Может, тюбик был очень-очень старым. Я чуть-чуть на него нажал и пришел в отчаяние, когда он мягко промялся под моим большим пальцем. Я потрогал крышечку, и она повернулась с хорошо смазанной легкостью. Другая моя рука, видимо, снова нажала, потому мне в ладонь ляпнула липкая пакость. Только подумать, что моя мать делала это с собой, в чем бы «это» ни заключалось, поскольку, по всей вероятности, одним тюбиком набор не исчерпывался. Я понюхал бензиновый гель.
61
The Fruit Cage © Перевод. И. Гурова, 2006