Линни: Во имя любви
Шрифт:
Я, поморщившись, села и молча указала ему на дерево. Увидев блестящую головку занятой своим делом птицы, Дауд разочарованно пожал плечами и заткнул нож обратно за пояс. Дауд повернулся в сторону озера и некоторое время смотрел на неподвижную воду. Затем одним резким движением он сбросил с себя жилет, стянул рубашку через голову и подошел к берегу. Я с удивлением заметила, что его кожа, там, где она не была покрыта загаром, оказалась значительно светлее, чем можно было предположить. Дауд поплескал водой на лицо, волосы, руки и грудь, затем выпрямился и отряхнулся, разбрызгивая во все стороны жемчужные капельки. После этого он вытащил нож и принялся бриться. Затем Дауд пошел вдоль берега и скрылся за камнями. Я направилась к тому же укромному
Сидя у потухшего костра, мы съели оставшуюся со вчерашнего вечера рыбу и по нескольку горстей земляники. Дауд засыпал остатки костра песком, затем свистнул, подзывая Расула. Он показал на свой кушак, который я вчера оставила возле седельной сумки. Я взяла его, сложила и засунула себе в панталоны, на этот раз не раздумывая.
Дауд усадил меня на Расула, и за несколько часов мы пересекли предгорье и въехали в долину. Я чувствовала, как моя грудь прижимается к спине Дауда, ощущала его бедра под своими руками. В этом не было ничего особенного, но ощущение показалось мне непривычным.
Дауд остановился, чтобы напоить Расула из небольшого озерца, и я посмотрела на раскинувшуюся перед нами долину. Это был рай буйной растительности, везде цвели весенние цветы — синие горечавки и фиолетовые фиалки сражались за место под солнцем с более крупными разноцветными анемонами.
— Мы уже в Кашмире? — спросила я.
Дауд кивнул.
— Сейчас ты видишь его во всей красе, — сказал он с ноткой гордости в голосе. — Здесь, на севере, зима бывает очень длинной и суровой. Жители Кашмира ждут весну, как ястреб ждет зайца. Здесь она проходит быстро, но это зрелище способно смягчить самую черствую душу. Каждый год я надеюсь застать Кашмир во время его пробуждения.
Он указал на низкий пологий холм, окаймленный деревьями.
— За этими деревьями есть небольшое селение. В нем сейчас находятся мои лошади и некоторые из моих людей. Я оставлю тебя там.
Дауд смотрел вперед, но, прежде чем увести Расула от воды, оглянулся на меня.
— Как тебя зовут?
— Линни, — сказала я и добавила: — меня зовут Линни Гау.
Я произнесла это без задней мысли, хотя в следующий миг поняла, что назвалась своим прежним именем. Здесь я была Линни Гау. Не Линни Смолпис и не Линни Инграм. Здесь не было нужды притворяться. Впервые за долгое-долгое время я была сама собой.
— Линни Гау, — повторил Дауд, и эти слова в его устах прозвучали для меня сладкой музыкой.
Лагерь был расположен в роще возле небольшой речушки и представлял собой сочетание черных палаток и загонов для животных, построенных из камня и дерева. В одном из просторных загонов находились великолепные лошади, на огражденных пастбищах поменьше, расположенных отдельно, содержались кобылы с жеребятами. Когда Расул с плеском пересек речку, я увидела, что в самом маленьком из загонов, окруженном грубой каменной стеной, громко и жалобно блеяла обрюзгшая, хромая, больная паршой коза.
Мы были на месте. Дорога до лагеря заняла у нас четыре дня — всего четыре дня, но этот мир разительно отличался от того, что я видела в Симле. Мое дыхание участилось. Какая судьба ждала меня здесь? Что, если эти люди враждебно ко мне отнесутся? Бросится ли Дауд мне на помощь?
Когда конь ступил на низкий берег, здесь уже собралась толпа мужчин, женщин и детей. Все они что-то говорили и указывали на нас пальцами. Одежда мужчин была такой же, как у Дауда, — темные штаны, белые рубашки и вышитые жилеты; некоторые носили белые тюрбаны. Все мужчины племени гилзай отличались крепким телосложением. У некоторых из них над губой виднелись аккуратно подстриженные тонкие усики. Женщины были более изящными, с кожей цвета молочных тянучек и со светло-карими глазами, хотя волосы, заплетенные в свисающие на спины косы, напротив, были очень черными. Женщины носили длинные просторные рубашки, бледно-голубые, зеленые, сливовые
Когда Дауд спешился, а затем помог мне спуститься на землю, все они затихли. Ребенок, сидевший на руках у матери, повторял что-то пронзительным тонким голоском, пока та не прервала его щебет одним резким словом. Я не знала, куда деть глаза. Никто из них не улыбнулся и не подошел к нам. Все они стояли и смотрели. Я потупила взгляд, прекрасно осознавая, что веду себя странно, но я не хотела, чтобы они заметили, что мне не по себе.
Дауд заговорил, и я наконец решилась поднять глаза. К нему подбежал мальчик лет двенадцати или тринадцати, одетый в муслиновые бриджи, рубашку, вышитый жилет и шапочку. Дауд вручил ему поводья Расула. Юный конюх гордо увел огромного коня, и, когда он ушел, к Дауду подошел мужчина постарше. Они поприветствовали друг друга объятиями. Затем мужчина что-то сказал вопросительным тоном, и все глаза в толпе обратились ко мне, затем снова вернулись к Дауду. Тот говорил долго, и все снова посмотрели на меня. Я желала знать, что именно он им рассказывал, и молилась, чтобы это не настроило их против меня.
Дауд снова что-то произнес, и я с облегчением заметила, что некоторые из женщин доброжелательно кивают. Мои страхи развеялись.
Затем Дауд взглянул на меня.
— Женщины о тебе позаботятся, — сказал он на хинди. — Это жены гуджар — кашмирских пастухов. Их мужья перегоняют коз на пастбище, а женщины нанимаются к нам, чтобы готовить пищу. Махайна! — позвал он.
Из толпы вышла молодая женщина с ребенком.
— Махайна знает несколько языков, — сказал Дауд и обратился к ней на хинди. — Эту ференгхи зовут Линни. Она говорит на хинди. Накорми ее и дай ей чистую одежду. Она будет спать с тобой в палатке.
Дауд ушел размашистой походкой, и его люди последовали за ним.
Женщина, глаза которой напоминали ягоды терна, кивнула ему вслед, затем повернулась к своим соплеменницам и заговорила высоким пронзительным голосом. Около двадцати из них подошли ко мне и протянули огрубевшие, обветренные руки, чтобы потрогать мое платье, волосы, кожу. Они тихо перешептывались, словно оценивали животное на ярмарке. Должно быть, они никогда раньше не видели белую женщину.
Наконец женщина по имени Махайна их утихомирила. Ее ребенку, большеглазому, с шапкой курчавых темных волос на голове, на вид можно было дать около года. Махайна так долго стояла передо мной, что у меня снова участилось сердцебиение. Чего она от меня ждала? Наконец я протянула руку и прикоснулась пальцами к пухлой ладошке ребенка.
— У тебя очень хороший малыш, — сказала я. — Это мальчик или девочка?
Я все сделала правильно: лицо Махайны расплылось в широкой улыбке, и я увидела дырки на месте недостающих зубов.
— Сын. Это мой первый ребенок, который родился живым.
Я улыбнулась ей в ответ.
— Сын. Это большая удача. Аллах тебя благословил.
Ребенок играл с моими пальцами, и я инстинктивно прижалась губами к маленькому кулачку.
Махайна, все еще улыбаясь, снова заговорила с женщинами. Они дружно кивали, шумно ахая и, видимо, соглашаясь с моими словами. Отовсюду, словно по мановению волшебной палочки, появились дети — из-под широких рубашек, из перевязей у бедер и из-за спин. Все они были одеты в крошечные муслиновые рубашки, вышитые цветами, и совсем уж крохотные матерчатые шапочки, тоже вышитые. Вокруг меня один за другим возникали множество младенцев и детей постарше.