Лис Улисс и свирель времени
Шрифт:
– Увы, на это я даже не надеюсь…
Оставшись один, Улисс погрузился в глубокие раздумья, продолжая машинально вертеть в лапах свирель из разрушенной Вершины…
Евгений обнаружил «Маленьких гамлетов» угрюмыми и подавленными. Лисы-трагики сидели за столом в их общем кабинете и предавались унынию. Евгений забеспокоился, ведь обычно «гамлеты» были веселы и озорны, а грустили лишь на экране.
– Репетируете? – спросил он.
Вместо ответа Марсель Слезоточифф досадливо махнул лапой, а Аполлинарий Веченсон подвинул в сторону Евгения лист бумаги и показал глазами: читай, мол.
Пингвин взял бумагу. Это оказалось обращение директора телеканала ко всем работникам:
На канале вводится цензура.
Все пошлое, аморальное и безнравственное
будет вырезано и поругано.
Особенно это касается всех передач.
За моралью будут следить особенно
моральные цензоры из числа верониканцев
и общества «Духовный очернитель».
И нечего возмущаться! На меня давит
общественность!
Евгению стало не по себе и даже почудилось, будто он слышит закадровый плач. Потому что прочитанное вполне тянуло на трагедию. Чутье подсказывало, что в борьбе за нравственность верониканские цензоры не остановятся ни перед чем. И что их мораль, скорее всего, будет сильно отличаться от морали Евгения.
– В общем, дело касается твоей последней сценки, – сообщил Аполлинарий Веченсон. – Про писателя и продавца сюжетов.
– Она нам понравилась, – вставил Марсель Слезоточифф. – Я уже видел себя в роли писателя…
– Я тоже видел себя в роли писателя, – со вздохом признался Аполлинарий Веченсон. – Только, боюсь, это неважно.
Евгений похолодел.
– Почему неважно?
– Цензор назвал скетч пошлым. Все зачеркнул и предложил новый вариант, очень нравственный.
– Мы его видели, – процедил сквозь зубы Марсель Слезоточифф.
– Полюбуйся и ты, – вздохнул Аполлинарий Веченсон, протягивая Евгению папку с надписью «Святая цензура – отдел по надзору за нравственностью и моралью, так что смотрите у меня!».
Пингвин осторожно раскрыл папку, словно опасался, что из нее выскочит цензор собственной персоной.
«Очень нравственный» вариант сценки про писателя и продавца сюжетов заставил Евгения икать.
За прилавком сюжетного магазина стоит Продавец. Входит Писатель.
Писатель. Добрый день.
Продавец. Добрый день.
Немая сцена.
Писатель. Мне нужны сюжеты.
Продавец. А просили ли вы сюжеты у Космического Отца нашего?
Писатель. Да, но вы же знаете, Он не отвечает на молитвы.
Продавец. Конечно, не отвечает. Вы должны были обратиться к Нему через Веронику.
Писатель. Правда? Я не знал!
Немая сцена.
Продавец. Не расстраивайтесь. Еще не поздно. А пока возьмите тетрадь по математике.
Писатель. Спасибо! О, это невероятно! Как только я прикоснулся к тетради, в моей голове возникло четыреста семьдесят два новых сюжета!
Продавец. Это значит, что ваши мольбы услышаны. Идите же с миром.
Писательуходит. Входят ангелы. Немая сцена.
Титры и благодарности Веронике, брату Нимроду и обществу «Духовный очернитель»
Подавив икоту, Евгений поднял глаза на «гамлетов».
– Ангелы?
– Именно, – кивнул Марсель Слезоточифф. – Цензор считает, что появление ангелов очень важно.
– Изящный поворот в сюжете, – вставил Аполлинарий Веченсон, похожий в этот момент на циклон.
Евгений с содроганием положил папку на стол.
– Но разве сценка не должна быть трагической? – осторожно поинтересовался он.
– А ты находишь ее комической? – скривился Марсель Слезоточифф.
– Да нет…
Аполлинарий Веченсон наклонился вперед и заговорщически произнес:
– Евгений, мы не можем это играть. Для нас это слишком трагично. Напиши новую пьесу, а? Такую, чтобы цензура не придралась.
– Я не смогу, – упадническим голосом признался пингвин. – Для верониканцев все, что я напишу, будет аморально.
– Ну, попробуй. Разве в твоей голове нет четырехсот семидесяти двух новых сюжетов?
– Есть. Но они все безнравственны. В них – о ужас! – самцы и самки держат друг друга за лапы.
Марсель Слезоточифф пододвинул к нему чистый лист бумаги и шариковую ручку.
– Пожалуйста, Евгений, – в голосе лиса прорезалось отчаяние. – Попробуй. Потому что это, – он брезгливо указал на цензорскую папку, – мы играть не сможем даже под пытками.
С внезапной решимостью Евгений схватил ручку и за несколько мгновений набросал новую сценку. Как только он закончил, «гамлеты» жадно ее схватили и пробежали глазами.
В кадре «Маленькие гамлеты».
« Маленькие гамлеты». Мы умерли.
Немая сцена.
Благодарности Веронике, брату Нимроду и обществу «Духовный очернитель»
Лисы вылупились на пингвина.
– Евгений, ты чего?
– Это всё, – ответил Евгений.
Трагики тревожно переглянулись.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Я хочу сказать, что вы можете последовать моему примеру.
Но «гамлеты» все еще недоумевали.
– Какому примеру?
– Уволиться.
Евгений встал и, провожаемый растерянными взглядами актеров, вышел из кабинета…
Улисс сварил черный кофе и встал у окна. Именно так ему думалось лучше всего – взгляд отстраненно скользил по улице, не задерживаясь даже на Бумажных Зверях, лапа почти автоматически подносила чашку к губам, а в мозгу энергично прокручивались мысли и образы.
Лис пытался составить план дальнейших действий по поиску Вероники, однако все время непроизвольно возвращался к странным фотографиям в доме 23 по Ненастной улице. В этих снимках чувствовалась некая странная закономерность, в которой, казалось, заключается ключ к разгадке тайны Карла и Магды, к пониманию того, кто они и что им нужно.
Почему фотографии сделаны после того, как в лапах Несчастных оказались все части карты саблезубых тигров? Почему нет более ранних кадров? Карл и Магда как-то связаны с тайником? С картой? Со снежными барсами, с саблезубыми тиграми? Голова пухнет от всех этих вопросов.
Улисс поднес чашку к губам и обнаружил, что она опустела. Он даже не заметил, как выпил весь кофе. Ладно, теперь очередь чая.
Лис зажег комфорку и уставился на огонь, напрочь забыв о чайнике. Потому что в этот момент его поразила неожиданная мысль: а что если дело вовсе не в карте и не в сокровищнице, что если интерес Карла и Магды к Улиссу и его друзьям объясняется чем-то совсем другим?
Что еще произошло незадолго до того, как были сделаны фотографии?
Улисс прокрутил в голове события того дня, и разум зацепился за один эпизод, казавшийся тогда не столь уж важным, и уж совсем не тем, что могло бы иметь последствия.